Современные обществоведы по привычке оперируют понятием «нация», не ставя под вопрос уместность его существования. Между тем, существование наций как больших социальных групп вовсе не так очевидно, как представляется даже тем, кто многие годы занимается «нациеведением». Целью данной статьи является приведение аргументов в пользу пересмотра необходимости использования понятия «нация» в научном дискурсе. Я начинаю рассмотрение обозначенной проблемы с хорошо известных примеров отказа науки от устаревших теорий и понятий. Затем, переходя к обсуждению проблемы понятия «нация», показываю, что в современной науке существует тенденция отодвигать его все дальше в прошлое от эпохи капитализма. После этого останавливаюсь на не увенчавшихся успехом попытках предложить определение нации. Наконец, в финальной части статьи пытаюсь наметить контуры объяснения неудачи разработки данного понятия. Я отступаю от традиционного построения статьи, когда теоретическая часть предшествует изложению материалов исследования. Мне представляется, что читатель выиграет, если сначала познакомится с данными, а затем с предлагаемым подходом к их переосмыслению. Пока лишь обозначу, что предлагаю посмотреть на обсуждаемую проблему с позиций критического реализма, который считает социальные структуры онтологически реальным явлением. Нация как большая социальная группа должна была бы входить в состав таких структур. Однако, если у нас возникают сомнения в существовании наций, то хотелось бы понять, почему же так нелегко отказаться от этого понятия.

Избавление науки от устаревшего знания

В науке периодически происходит пересмотр существующих теорий и понятий. Так, в 1440 г. Лоренцо Валла написал трактат о подложности так называемого Константинова дара, якобы передававшего папе Сильвестру власть над Западной Римской империей. Со школы мы знаем об отказе от теории катастроф Кювье[1] и теории флогистона. В 1957 г. физики Янг Чжэньнин и Ли Чжэндао получили Нобелевскую премию за опровержение закона сохранения четности в квантовой механике. В начале 1960-х гг. социологам представлялось, что структурный функционализм на очень долгое время занял господствующие позиции в их дисциплине. Но вскоре эта теоретическая перспектива стала превращаться более в объект исторического интереса. То же происходит со множеством других теорий и понятий.

Думаю, что понятие «нация» также нуждается в серьезном пересмотре. Еще в 1957 г. историк-марксист Фань Вэньлань писал, что китайская общность в эпоху Цинь–Хань (221 г. до н. э. – 220 г. н. э.) демонстрировала важнейшие признаки нации, и что это была нация особого типа. Впоследствии между китайскими учеными развернулась дискуссия о терминологии для обозначения этнических общностей и их типологии (Древние китайцы..., 1983: 9-10).

Этнолог Евгения Кочукова изучила вопрос о наименовании типов этнической общности в современном Китае. Она приходит к выводу, что ряд современных китайских ученых вместо терминов миньцзу (нация) и чжунхуа миньцзу (китайская нация) предпочитают использовать термин цзуцюнь (этническая группа) (Кочукова, 2012: 165). То есть даже в официально придерживающейся марксистской ориентации китайской социальной науке многие исследователи полагают, что понятие «нация» недостаточно адекватно описывает интересующие их этнические общности.

Дискуссия о времени появления нации

Предметом непрекращающихся споров является время появления наций. В русскоязычной традиции в этом вопросе долгое время было принято ориентироваться на марксистскую теорию. В 1843 г. Маркс замечал, что «в римском пантеоне можно было найти богов всех наций» (Маркс, 1955: 424). В 1845–1846 гг. появляется высказывание о борьбе «феодально организованных наций между собой» (Маркс, Энгельс, 1955: 164). В 1860-е гг. Маркс приходит к выводу о том, что купеческий капитал может действовать «между нациями, у которых нет капиталистического способа производства» (Маркс, 1971: 26).

Такие представления совпадают с характерным для Западной Европы обыкновением называть крупные европейские государства и их население нациями. Этому следовали и социал-демократы. Карл Реннер к нации в Римской империи относит класс, господствующий над рабами-пленниками (Реннер, 1906: 28). Отто Бауэр различает нации эпохи родового коммунизма, классового общества и социалистического будущего, причем в классовом обществе культурное единство охватывает только господствующие классы нации (Бауэр, 1918: 49). Карл Каутский полагал, что до появления капитализма к нациям можно относить лишь представителей господствующих классов (Каутский, 1903: 31).

Работы австро-марксистов послужили основой для сталинской концепции нации. Обычно исследователи обсуждают в этой концепции определение нации Сталиным, упуская из виду его привязку феномена нации к капиталистической формации. Только в перестроечное время Михаил Крюков счел необходимым отметить: «Первым, кто вполне определенно высказал мысль о появлении наций лишь в эпоху капитализма, был Каутский[2]. Сталин заимствовал у него эту идею, утверждая (без ссылки на первоисточник): “Нация является не просто исторической категорией, а исторической категорией определенной эпохи, эпохи поднимающегося капитализма”». При этом Крюков указывает, что Ленин использовал термин «нация» просто как синоним для слова «народ» (Крюков, 1989: 12). Правда, задолго до Крюкова у толкователя сталинских идей для широких масс философа Михаила Каммари находим мысль о том, что в докапиталистический период наций не было, так как «не было национального рынка, экономических и культурных центров, объединяющих нацию» (Каммари, 1949: 66-67)[3].

Я предполагаю, что эта идея Сталина в значительной степени повлияла на взгляды западных модернистов[4]. В англоязычной науке анализ представлений о связи становления наций с капитализмом провел социолог Энтони Смит, заключивший: «К 1960-м годам модернистская парадигма и ее модель строительства нации получили всеобщее признание». При этом модернистские теории имеют изъян, поскольку «не в состоянии объяснить историческую глубину и пространственную протяженность уз, скрепляющих современные нации, потому что у них нет теории этничности и ее связи с современным национализмом» (Смит, 2004: 59, 96).

Модернистская концепция нации сегодня господствует в науке. Более того, модернистам в значительной степени удалось маргинализировать теории этничности, сводя ее понимание к этническим меньшинствам и зачастую выводя современные этнические общности в бывших колониях из административного творчества колонизаторов. Однако параллельно с укреплением этого подхода в англоязычной науке вырастало и другое понимание соотношения нации с этничностью. Видимо, правильным было бы полагать, что у его истоков находился политолог Джон Армстронг (Armstrong, 1982: 4-5). Смит из прочтения его книги делает вывод: «По Армстронгу, такая групповая идентичность как “нация”, – это всего лишь современный эквивалент досовременной этнической идентичности, существовавшей на всем протяжении писаной истории» (Смит, 2004: 306).

Согласно Смиту, вопреки представлениям модернистов современные нации могут иметь долгую предысторию в виде этнических сообществ, или ethnies. Некоторые из них могли появиться много столетий назад. Как и модернисты, Смит связывает существование наций с Новым временем, промышленным капитализмом, бюрократическим государством, массовым светским образованием (Smith, 1986).

Уже после обнародования концепции Смита появилась книга историка Адриана Хейстингса, которая подрывает модернистскую модель, поскольку относит появление общеанглийской идентичности, по крайней мере, к VIII в. В дополнение к тем переменным, которые модернисты считали важнейшими для формирования наций, как то: общий литературный язык, политическая деятельность и др., Хейстингс вводит в рассмотрение религию и приходит к выводу, что развитие национализма у христианских наций следует по ветхозаветной модели, в которой «истинной протонацией» выступал древнееврейский народ. Однако, поскольку после изгнания евреи жили в рассеянии, возникновение наций и национализма целесообразно возводить к английскому примеру, которому следовали другие нации (Hastings, 1997: 4, 186-187).

Политолог Азар Гат в плане удревнения наций пошел намного дальше. Первым национальным государством он считает древний Египет, появлению которого способствовало существование единого этноса[5], что вытекает из отсутствия сообщений древнеегипетских источников о диалектах и культурных различиях в этой стране. Другие древние нации, по мнению ученого, соотносятся с такими государственными образованиями, как Израиль, Аммон, Моав, Эдом, Элам, Мидия/Персия, возможно, Урарту и Лидия. Наличием домодерных наций, хотя и менее древних, отличаются Корея и Япония. В домодерных империях существовали нации, совпадающие с этническим ядром этих империй, из которого выходило большинство правителей и элит империи, как это было в Ассирии и Древнем Риме. Поэтому многие массовые народные восстания на самом деле были национальными войнами за независимость (Gat, 2013: 89-172).

Согласно Гату, модернисты часто считают французскую модель формирования нации типичной, а не исключением из правил. Они игнорируют работы историков, приводящих свидетельства, противоречащие модернистской концепции. В частности, модернисты объясняют ослабленное чувство единства у населения Испании, Франции, Германии, Италии в Новое время диалектной пестротой этих стран. При этом забывается, что на другой стороне континуума находятся поляки, русские, чехи, венгры, которые независимо от места жительства неплохо понимали представителей своего народа, даже несмотря на диалектные различия (Gat, 2013: 237-238). В Англии также не было слишком больших препятствий для языкового взаимопонимания жителей. Социальные различия не особенно препятствовали языковой коммуникации внутри народов, населявших страну (Gat, 2013: 238-240)[6].

Представленный в данном параграфе материал позволяет говорить о том, что, даже если признавать существование наций в качестве особой формы больших социальных групп, отнесение модернистами нижнего порога их появления к началу Нового времени не обосновано.

Попытки дать научное определение нации

Об истории употребления термина «нация» до последней трети XIX в. пишет, например, историк Алексей Миллер (Миллер, 2016: 18-39). Полагаю, что собственно научный подход к феномену нации следует начинать с доклада Эрнеста Ренана 1882 года[7]. Однако в этой работе, по-моему, есть только одна стоящая внимания представителей социальных наук мысль: члены нации представляют собой совокупность людей, которым свойственно чувство солидарности (Ренан, 1902)[8]. Впоследствии стало появляться множество определений нации или попыток назвать ее признаки.

Основоположники марксизма мало занимались исследованием национального вопроса, предпочитая сосредоточиться на социально-классовых сторонах жизни общества. Причиной такой фокусировки послужила реальная ситуация в Европе 1840–1890-х гг., когда сколько-нибудь заметное национально-освободительное движение, если не считать объединительных процессов в Германии и Италии, во многом определявшихся политикой правящих династий Пруссии и Сардинского королевства, можно было обнаружить лишь у поляков, ирландцев и венгров. Такой вывод в основном совпадает с оценкой работ Маркса и Энгельса по национальному вопросу политологом Уолкером Коннором. Он считает, что основоположники марксизма не смогли выработать последовательную концепцию наций и национального самоопределения (Connor, 1984: 19-20).

К началу XX в. стало понятно, что Австро-Венгрия нуждается в реформах, поскольку концепция двуединой монархии уже не позволяла управлять множеством населявших ее народов. Философ Юрий Семенов отмечает, что Ленин различал историко-экономическую теорию нации Каутского и психологическую теорию Бауэра[9] (Семенов, 1966: 108). Сталин на основе их работ предложил собственное определение: «Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры» (Сталин, 1954: 296). С тех пор, по моему мнению, попытки дать определение нации не привели к достаточно убедительным результатам.

Рассматривая предложения конкретных исследователей, следует принимать во внимание их позицию по поводу отнесения нации к разряду политических или этнических общностей. Здесь я ограничусь лишь несколькими примерами настоящего состояния дел в этом вопросе. Гат склоняется к концепции этнической нации: «Нация означает политическое/государственное сообщество общей симпатии, идентичности и солидарности, ассоциацию народа, обычно характеризующегося определенной культурой и родственными чувствами, с определенным государством» (Gat, 2013: 26) (курсив мой – В. Б.). Политолог Эмиль Паин является сторонником Смита в том, что каждая нация содержит в себе элементы «как гражданско-территориальной, так и этнической (культурной) общности» (Паин, 2003, 128).

Социолог Крэйг Калхун, скорее, разделяет идею гражданской нации. Он предлагает обращать внимание на риторику нации, то есть на набор утверждений, используемых при описании нации, но добавляет, что полного перечня характеристик нации не существует, и признает, что «нет никакого объективного критерия для определения того, что же такое нация» (Калхун, 2006: 30-31, 198).

Остается лишь вспомнить известное изречение Вебера: «“Нация” – это понятие, которое если вообще можно определить однозначно, то, во всяком случае, не путем указания общих эмпирических качеств тех, кто к ней причисляется» (Вебер, 2017: 292). Ту же мысль обнаруживаем у британских историков Хью Сетон-Уотсона (Seton-Watson, 1977: 5; цит. по: Андерсон, 2001: 28) и Эрика Хобсбаума (Хобсбаум, 1998: 11). Наконец, Миллер пытается убедить читателей в том, что «всякий, кто пытается дать такое определение, вынужден занять политическую, то есть партийную, частную позицию. Можно сказать иначе: это понятие потому и может играть столь значимую роль, что не поддается четкому определению, являясь “живым” и находящимся в постоянной динамике» (Миллер, 2016: 12) (курсив мой. – В. Б.).

Если мы обратимся к пониманию нации у пионеров конструктивизма в нациеведении Бенедикта Андерсона, Эрика Хобсбаума и Эрнеста Геллнера, то у них нет определений в строгом смысле этого термина. У Андерсона находим: «Я предлагаю следующее определение нации: это воображенное политическое сообщество, и воображается оно как что-то неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное» (Андерсон, 2001: 30). Но под такое определение попадают и социальные классы, и общественные движения, и приверженцы каких-то модных веяний, сцепленных с политическими ориентациями, и др. Хобсбаум дает более узкое определение: «Наша первоначальная рабочая гипотеза такова: всякое достаточно крупное человеческое сообщество, члены которого воспринимают себя как “нацию”, будет рассматриваться в этом качестве и нами» (Хобсбаум, 1998: 17). Ну, это уже почти Ренан 1882 года!

Если исходить из того, что нация – это коллектив, определяющий себя в качестве таковой, то в один клубок оказываются сплетенными и этнонации, и нации-государства, и сообщества единоверцев, провозглашенные нациями религиозными националистами. Сюда же попадут «метанации» (арабская нация, латиноамериканская нация, европейская нация), но также и этнические меньшинства, которые в силу тех или иных исторических обстоятельств провозглашены нациями (титульные народы автономных республик в Российской Федерации, отдельные индейские народы в США и др.). В этом случае само использование термина «нация» становится бессмысленным.

Позиция Геллнера имеет один нюанс, отличающий ее от определений Андерсона и Хобсбаума: «Именно национализм порождает нации, а не наоборот» (Геллнер, 1991: 126-127). Мой вывод от чтения Геллнера может показаться несколько парадоксальным: главным признаком нации является наличие собственного национализма[10].

Однако попытка выявления нации посредством изучения националистической идеологии и дискурса вряд ли будет успешной: у проживающего на одной территории населения с общими этнокультурными характеристиками могут присутствовать разные национализмы. Например, в Киеве накануне и во время революции 1917 г. и последовавшей за ней гражданской войны можем найти черносотенцев, придерживающихся общерусской и при этом имперско-монархической ориентации, украинских социал-демократов и эсеров, считавших украинцев отдельным народом и до января 1918 г. выступавших за украинскую территориальную автономию в составе демократической России, а также самостийников, изначально выступавших за независимое украинское государство.

В современном арабском мире найдем как поборников идеи большой арабской нации, включающей всех арабов Северной Африки и Передней Азии, так и сторонников концепций египетской, сирийской, марокканской и др. арабских наций в рамках соответствующих государств, а также адептов мусульманской религиозной нации. В Великобритании часть англичан, валлийцев и шотландцев относят себя соответственно к английской, валлийской и шотландской нациям, часть представителей этих же этносов идентифицируются только с британской нацией, а еще некоторые определяют себя и как британцев, и как членов соответствующих региональных общностей (Kenny, 2014: 83, Table 3.2, 90, Table 3.9). Можно подобрать еще множество примеров, которые в совокупности продемонстрируют, что идея выделять нации на основе существующих национализмов неплодотворна[11].

То есть мы имеем дело с как будто научным понятием, которое его разработчики и пользователи не в состоянии подвергнуть операционализации уже более двухсот лет, считая от Великой французской революции, и 140 лет, если вести отсчет от доклада Ренана.

Заключение

Из предыдущего изложения следуют два вывода: 1) с древности до современности не существует принципиальных отличий в этнической самоидентификации и возможностях языкового взаимопонимания внутри этнических большинств многих достаточно крупных государств; 2) в ходе длительного использования концепции нации в науке так и не удалось операционализировать это понятие, то есть показать принципиальные отличия нации как от этнической общности, а точнее этноса/ethnie, так и от совокупности граждан государства, если предпочтение отдается неэтническому пониманию нации[12].

Попробую коротко объяснить, почему операционализация в нашем случае необходима. В методологическом плане я ориентируюсь на критический реализм, опирающийся на философию Роя Бхаскара и выступающий в качестве альтернативы (нео)позитивизму и конвенционализму/конструктивизму. Основные принципы этой теоретической перспективы изложены, например, в работах шведских авторов. Критический реализм исходит из того, что социальный мир онтологически так же реален, как мир природы, и можно познать его структуры и порождающие их механизмы с точки зрения теорий, более или менее соответствующих действительности. При выявлении социальной структуры исследуемого объекта «ключевым может быть вопрос “что нельзя удалить, не заставив объект перестать существовать в его нынешней форме?”» (Explaining..., 2001: 10, 25, 33, 47) (курсив мой. – В. Б.). Структуры обусловливают действия людей, а центральными механизмами социальных изменений являются мотивы и намерения людей (Ekström, 1992: 116).

Психологи, разрабатывающие социально-идентичностную теорию, перечисляя эмпирические признаки группы, особенно подчеркивают роль самоидентификации с ней ее членов (Turner, 1984: 518-519, 530). Такие идентификации и связанные с ними самоописания входят в социальную идентичность, понимаемую как «разделяемое/коллективное представление о том, кем является человек и как ему следует себя вести». В качестве примеров самоидентификаций приводятся «англичанин», «учитель», «христианин», «негр». К самоидентификации «англичанин» относятся описания «тепловатое пиво, пабы, неэмоциональность, дом-крепость, собаки, королевская семья» (Hogg, Abrams, 1988: 24-25). То есть в идентичностях самоидентификации являются наименее аморфными компонентами, которые в случае этнической идентичности выявить проще, чем иные ее составляющие.

Можно ожидать, что самоидентификация членов политической наций должна иметь существенные отличия от самоидентификации других граждан государства, не относящих себя к данной группе, но имеющих ту же религиозную и этническую самоидентификацию, что и первая категория граждан. Такие случаи попадают, скорее, в сферу интересов политологии и политической социологии, специалистом в которых я не являюсь. Что касается этнонации, то самоидентификция членов такого образования должна была бы иметь принципиальные отличия от членов этнических групп другого типа (ethnic groups, народностей и т. д.). Но в чем заключается принципиальное отличие этнонациональной самоидентификации «словак» от самоидентификаций «бацбиец» или «айн» у народов, которые, кажется, еще никто не называл нациями? Отсюда можно сделать вывод, что изучение идентичностей и входящих в них самоидентификаций различных этнических общностей не позволят сделать вывод о статусе этих общностей как наций или не-наций[13].

Читатель может адресовать мне сходную критику: если невозможна операционализация наций, каковы основания для утверждения, что существуют этнические общности (в форме этносов, либо ethnies)? Отличить такие общности от групп других типов помогает то, что такая этническая самоидентификация, как правило, передается из поколения в поколение, даже в случаях тех моноэтнических семей, когда люди изменяют свои занятия, вероисповедание, сословную принадлежность, образ жизни, гражданство, страну проживания и т. д. Смена этнической идентичности в основном происходит благодаря смешанным бракам, потомки от которых принимают решение о том, с какой группой себя идентифицировать[14].

Таким образом, с позиции критического реализма главным в механизме воспроизводства этнических структур являются представления членов этнических сообществ о том, что этническая принадлежность связана с этническим происхождением людей и передается по наследству от родителей к детям[15]. А поскольку мы в состоянии выявить и операциональные признаки этносов/ethnies, и механизм, объясняющий их существование, то можем утверждать, что они являются онтологической реальностью. Изъятие из рассуждений этнической самоидентификации разрушает всю конструкцию этноса.

Что касается понятия «нация», то вышеизложенные рассуждения позволяют определить его как активно используемую в политике дискурсивную конструкцию, имеющую целью приведение (а часто и принуждение) включаемых в нацию людей к лояльности политическим лидерам или бюрократическому аппарату. Ярлык нации может прикрепляться к этническим, религиозным, территориальным и другим общностям, иногда подразумевая полное совпадение нации с этими общностями, иногда исключая из нации группы или индивидов, которые могут быть потенциально опасными для идеологии, использующей конструкцию нации в конкретных целях.

После всего сказанного остаются вопросы: почему «нациеведы» так упорно держатся за понятие «нация»? Почему не поддающееся ни четкому определению, ни какой бы то ни было операционализации понятие остается в научном обиходе? Я полагаю, что в конце XIX – начале XX в. было допущено то, что Бхаскар называет эпистемической ошибкой: «утверждения о бытии всегда могут быть представлены в виде утверждений о нашем знании бытия» (Bhaskar, 2008: 5) (курсив мой. – В. Б.). Такое знание, в свою очередь, основывается на атомистических событиях и их отношениях. Философы и обществоведы после Ренана в случае с нациями занимались не поиском механизмов объяснения их бытия или небытия, а подгонкой известных им фактов о народах под идею Ренана о солидарности членов нации. Впоследствии такие стереотипные представления о нации прочно вошли в научный дискурс[16]. К чему это привело, показано в статье.