Мелодика вхождения в гуманитаристику числа есть та интеллектуальная модель, которая определяет тему гуманитаризации числа; сама парадоксальность преображения науки о числе в гуманитарную дисциплину предстает в своей полноте именно в гармоничном принятии столь разноисчисленных и разновесных понятийных блоков, как математика и гуманитаристика.

Композиционная интродукция, приглашающая к вступлению на порог, за которым встречаются исчисленность и гуманитарность, обретает характеристику интерполирования (inter-polis), соединения-соположения разнокатегориальных и полиаспектных миров-полисов. Через взаимную сопровожденность математики и гуманитаристики синхронизируется поступь миропознания, выводящего к полноте пронизанности исчисленного и витального, к взаимопринятию числа и человека. И если при входе на общую территорию, в созвучную «камерность» понимания, исчисленность и человечность обретут взаимную интерполяцию, ладонную соединенность, – тогда число откроет для себя пульсацию человечности, а человечность ощутит выверенную гармоничность числа…

Но для открытия интерполяционных горизонтов миропознания, как для исчисленности, так и для человечности, необходимо найти изначальные синхронизации, позволяющие принять саму возможность сонастроенности человеческого и числового, возможность построения единой гармоники, единоструйности математического и гуманитарного. Такую созвучность можно обрести, исходя из сопрягаемого опыта вхождения в мир, из синхронной «пренатальности», которую и требуется высветить для числа, готового принять свою человечность. Мелос вхождения-введения числа в человеческий мир – от «поэтического минора» (Н.А. Римский-Корсаков) до онтологического мажора (до мажор в «Сотворении мира» И.С. Баха и «Прелюдии до мажор» С.С. Прокофьева) – разворачивается по траектории введения в мир человека, позволяет раскрыться «внутренней мудрости» процесса рождения.

Через «музыкальность» рождения числа раскрываема и область, в которой человечность и исчисленность способны двигаться друг к другу, не обособляясь извечными противоречиями логичности и алогичности, ведь «мелодия не содержит слов, в ней нет логического смысла, она алогична, иррациональна; и тем не менее она сама по себе есть определенная структурность и упорядоченность» (Лосев, 1997: 271). Опыт мелодичности, μέλος-ности как миропринимающий и миророждающий опыт позволяет описать мир пред-рождения числа, ту область, из которой выходит число, те «корни» числа, из которых вырастает сама исчисленность. Ж. Деррида во введении к книге Э. Гуссерля «Начало геометрии» дает полиаспектную зарисовку пред-числового состояния: «…догеометрический мир был миром вещей, помещенных в не-точные (anexacts) пространство и время… эти вещи должны были обладать “телесностью”» (Деррида, 1996: 162). Тем самым, «пренатальное» состояние числа может быть описано – в мелосной алогично-упорядоченной тональности – как соположенность целостной телесности и динамичного преображения. Осуществляя «пренатальный скрининг» числа, Лосев и Деррида (каждый по-своему, «неслиянно и единосущно») открывают глубинные основания исчисленности: число вызреваемо в особой пред-«телесности», генезис числа укоренен в единой и для человечности, и для исчисленности области натальности как «призванности субъекта к рождению» (Щитцова, 2006: 135). Число, как и человек, оказывается призываемо к своему рождению – во всем многообразии семантических векторов призванности: от промыслительной устремленности к «полноте бытия» (Н.О. Лосский) до сотериологического «зова» (Б.П. Вышеславцев) Божественности.

Мелосное «выпевание» числа, подводящее его к порогу рожденности (ведь μελωδία – это не столько материализующие «три аккорда», сколько «способ пения», связанный с мойронически-предопределяющим «плетением» (ἀναπλέκω, «плету») мелодии, – судьбоносно предзадающий способ проживания, типологию экзистенции числа), позволяет соединить исчисленность и человечность в созвучную родственность, в признание «кровного» родства в качестве единого опыта пренатальности.

Принимая родственность числового и гуманитарного, можно говорить о «рождении» числа в аналогиях человеческого рождения. Именно поэтому Д.Д. Мордухан-Болтовской заявлял о важности рассмотрения процессов рождения числа: «Еще очень слабо затронуто то, что можно назвать эмбриологией, т. е. генезис математических идей, начиная с их зарождения» (Мордухан-Болтовской, 1998: 268). Гуманитаристика, исходя из опыта человеческой рожденности, даже предлагает перенести на число понятие родительности, которое к тому же обретает способность к смертности: «…в произведении 6 уже нет родителей (2 и 3) – они умерли. И умножение – путь все возрастающего уничтожения… И вот метафизическое устремление математики: отыскание родителей – числам, величинам: представить их в их генеалогии, происхождении, в структуре… каким путем – Эросом сочетаясь, они порождают данное число» (Гачев, 2009: 207). Эрос числа, приводящий к его рождению, при всей поэтичности и экстравагантности подобной метафорики, подчеркивает «живорожденность» числа, акцентирует его гуманитарные основания, максимально сближающие исчисленность и человечность.

От паспортизации числовых «родителей» становится возможным следующий шаг экзистенциализации числа: каким образом проходит рождение числа, какими «родовыми путями» выходит исчисленность в реальный мир. Стремясь ответить на такой непростой вопрос, Ж. Пиаже в процессе изучения генезиса математических понятий в детском сознании формулировал задание: «…достаточны ли действия субъектов и операции мысли для получения конструкции математических объектов или эти последние были открыты извне, как физические сущности с их объективными свойствами» (Пиаже, 1960: 10). Рождение числа тем самым предлагалось рассматривать по двум направлениям: либо из внешнего мира, из физической материальности – либо из глубинно-человеческих, «субъективных» предзаданностей. Вопрос «Кто или что привело к рождению число?», стоящий за исследованиями Пиаже, видимо, не столь важен в своей результативности (Пиаже, скорее, так и не находит однозначного ответа, ограничиваясь приведением количественного описания проведенных процедур), сколь значима сама соположенность «кто» и «что» в генеалогическом древе числа. И если признавать принципиальную рожденность числа, то ответ предполагается искать уже на вопрос «Кто родил число?», что в еще большей степени усиливает степень человечности числа.

В связи с этим эмбриология числа начинает обретать категориальность, определяющую возможность «рождения» чисел. Глубинная укорененность числа в человеческом мировосприятии делает число неотъемлемым свойством человечности: «Числа выведены операциями на свет Божий – точнее, на наш людской феноменально-трансцендентальный уровень приведены. Но выведены изнутри нас, ибо в нас самих сидят числа и операции, мы ими, как механизмы Божьи, сотворены и составлены» (Гачев, 2009: 201). Сориентированность человечности на рождаемую исчисленность, на все те же «измеренность-исчисленность-взвешенность», дает представление о числе как одной из основополагающих категорий экзистенциального каркаса, собственно, и предзадающего человечность. Число и человечность оказываются неразрывно переплетены в процессе взаимного порождения: числа выводимы людьми, но и люди в своих представлениях о мире не могут обойтись без исчисленности.

Принятие онтоэкзистенциального статуса числа определяет наведение познавательного фокуса на процесс появления числа, на то, как число начинает активировать свое призвание, каковы первые «шаги» числа в направлении обретения своего числового облика. Рождающееся число – «гладкое», «ровное», «прямоугольное» (Гуссерль, 1996: 241) – настраивается, словно музыкальный инструмент (все та же генетика мелоса), на согласованность числовых возможностей с человеческими ожиданиями. Число очищает мировосприятие – и очищается само! – от остатков «плодного пузыря» внечеловеческого бытия, постепенно отслаивая те «эпителиальные» фрагменты, которые не могут быть приняты в человеческое сознание. Те самые категории «ровности», «гладкости», являемые в генезисе числа, выступают своеобразными родовыми симптомами, которые сигнализируют о продвижении числа к обретению своего подлинного облика.

«Рождение» числа – весьма специфический процесс. Его понимание осложнено тем, что в самом появлении числа сочетаются аксиоматические и апостериорные условия: число одномоментно включает и доопытные основания и эмпирически выведенную результативность. Число в своем информативном армировании закладывает общечеловеческую способность к восприятию-воспроизводству информации, о которой основатель теории информации К. Шеннон говорил, что «получение апостериорной информации (извлечение новой информации о реальности из наблюдений над ней) возможно только на основе информации априорной (до-опытной, исходной)» (Волкова, Черный, 2014: 130). В числе уже на самых первых этапах его проявления аксиоматика и апостериоматика сливаются, так как, например, геометрическая версия рождения числа определяется тем, что «“возникновение” точки, прямой и круга постулированы. “Возникновение” любого другого геометрического объекта представляет собой “проблему”: каждый такой объект должен быть построен “циркулем и линейкой”, т. е. должен “возникнуть” через точку, прямую и круг» (Родин, 2003: 175). Тем самым, число обязано своим появлением уникальному симбиозу нематериальной аксиомы и вполне материального циркуля, что, в свою очередь, соответствует человеческой симфонии души и тела.

Двоякородное происхождение числа – из доопытной аксиоматики и из «циркулярно-линейного» опытного знания – поднимает еще более сложный вопрос о последовательности в рожденности числа: какие числа родились раньше, а какие позже? Г. Вейль отвечал на этот вопрос построением специфической последовательности в рождении чисел: «В дискуссии о первичности порядковых и количественных чисел мне представляется неоспоримым, что первичными являются порядковые числа» (Вейль, 1934: 62). Старшие и младшие числа в зависимости от «даты» своего рождения претендуют на создание семейных «кланов», причем родоначальниками таких «кланов» могут выступать именно те математики, кто открывал новые числа, кто репродуктировал очередные поколения чисел. Число Пифагора и число Декарта (как и большое количество чисел, поименованных по фамилии своих открывателей), словно отпрыски, становятся генетически связаны со своими родителями, обретают некое «свидетельство о рождении», с которым и входят в математическую жизнь.

Тема родительства числа открывает новый тезаурус понимания сущности числа, в котором становится возможным описание состояния числовой до-рожденности, развивающегося в саму рожденность, Так, известный математик Р. Пенроуз презентует протоментальность числа, пусть и занимающую, с его точки зрения, минимальный объем в числорождении: «Мне представляется несомненным, что с каждым проявлением операции OR (объективной редукции) должна быть связана какая-то протоментальность, однако она является в каком-то смысле “крошечной”» (Пенроуз и др., 2004: 171). Объективная редукция, собственно, и есть процедура исчисления, впускающая число в мир, но осуществление такой редукции предопределено предрожденностью числа, его предбытийностью, «разворачивающейся» (Николай Кузанский) в ходе рождения.

Рождение числа запускает процесс роста числовой «ментальности», поэтапные стадии возрастания числа с определенным комплексом параметров от моторики до коммуникации. При этом динамика развития числа, синхронизированная с числовым сознанием человека, отличается показательной особенностью: числовое восприятие мира происходит скачками, с определенными гносеологическими – апофатическими? – лакунами, которые указывают на присутствие в процессе развития числа закрыто-потаенных областей. Когда Ж. Пиаже стремился выяснить стадиальность детского генезиса числа, то столкнулся именно с проблемой скачкообразной, «квантово-корпускулярной» динамики развития числа: «На первой стадии еще полностью отсутствуют возможные отношения между определением ранга и определением количественного числа <…> На второй стадии все меняется. Прежде всего, наблюдается возникновение систематизации качественных операций в границах поля восприятия или сферы наглядности» (Пиаже, 1994: 453). Позитивистский подход не позволяет выяснить параметрию перехода от одной стадии числового сознания к другой, а потому Пиаже только констатирует потаенность такого перехода, фиксируя качественные изменения числового развития. При этом само развитие не подвергается сомнению, ребенок поэтапно «взращивает» в своем сознании число в его полном математическом объеме (см.: Пиаже, 1960: 13). Генезис числа, потаенно проходящий по ключевым типам математического миропознания – алгебраического, структурного и топологического, – позволяет обнаружить аналогию между человеческим генезисом, выстроить неразрывные параллели, связующие человека и число.

Показательно, что в математических концепциях присутствует стремление рассматривать динамику числового развития в категориях исторической «педологии» числа, как, например, это делал Д.Д. Мордухан-Болтовской, автор, в частности, самобытных исследований в области трансцендентных чисел. Генезис числа сопоставляем им с процессом развития европейской математики, в котором в качестве первоначального выделяется такой этап, как установление методов решения уравнений (XII век) (Мордухан-Болтовской, 1998: 269), то есть появление в числовом сознании понятия равенства, числового уравновешивания человеческого бытия.

Изначально это сущностная количественность, сама исчисленность числа, основанная на делимости/единстве и практически воплощенная в дискуссии между номинализмом и реализмом[1], а также вытекающая из абстрактности/конкретности числа: «Альберт Великий раздваивает число, отделяя формальное, акциденциальное от абстрактного, из которых первое, приложенное к вещам, остается в mix, а последнее переводится в душу» (Мордухан-Болтовской, 1998: 287) (показательно, что Альберт Великий (1200–1280) являлся создателем теологического учения об универсалиях (трактат “De V universalibus”)).

 Следующим этапом развития числа предстает обретение числом реалистичности: «Проблема о реальности числа претворяется таким образом в проблему о реальности единств совокупностей предметов и тождества этих единств совокупностям. Проблема о числе приводит схоластику к ее старой проблеме, – проблеме Росцелина о различении целого и частей, объединяемых этим целым» (Мордухан-Болтовской, 1998: 287), – что являлось прямым отзвуком теологической дискуссии номинализма и реализма.

Особой фазой в ранней «биографии» числа предстает возникновение нуля как выход на нулевой уровень числового роста; появление – точнее проявление – ноля означает для постнатальности числа преображение сущности числовой результативности (как кульминация – теология ноля (ничто) в мистическом богословии Дионисия Ареопагита и Григории Паламы), которое научает видеть результат в отсутствии, в ничто и даже постулируя первичность ничто: «…по св. Ансельму, при творении ничто не переходит в что-нибудь, а сперва – ничто, а затем создается что-нибудь. Но этим средневековая мысль не удовлетворяется. Она постоянно возвращается к гнетущей ее идее – предваряющей Божественное творение материи. То, что становится, должно быть раньше возможным» (Мордухан-Болтовской, 1998: 292). Из такой потенциальной возможности, заложенной в ноле, в ничто, разворачивается следующий этап онтогенеза числа – появление ординальных и кардинальных чисел, пусть еще в зачаточной форме, как это произошло в парадоксе Галилея, где бесконечность, открывшая себя до этого в ноле, начинает определять свойства числа.

Ординальность, включающая в себя ноль и задающая внутреннее описание множества, и кардинальность, выявляющая основополагающие, «сердечные», связи между множествами, – есть параметры разрастания числа, его возрастания. Разрастание числа – уже по числовой оси (впервые появляющейся в «Алгебраическом трактате» английского священника и математика Дж. Уоллиса (Валлиса) (1616–1703), причем в качестве движущегося человека, что показательно подчеркивает человечность числа) – приводит к появлению отрицательных чисел: «В определениях Фомы Ливийского лишение является уже вполне определенно метафизическим представителем отрицательных величин. Materia nunquam est sine privalione – материя никогда не бывает без лишения» (Мордухан-Болтовской, 1998: 295). Отрицательные числа, со всей их сложной историей приятия и неприятия (Д. Кардано считал отрицательные числа «вымышленными»; Декарт отвергал их как «ложные»), знаменуют следующий виток числового развития – построение математического отношения («Именно за всеми отношениями, носителем которых является один субъект, Авиценна признает реальное существование. Если А отец, В сын, то в В уже не отцовское, а сыновнее отношение» (Мордухан-Болтовской, 1998: 296)) – межчислового отношения, знаменующего выход числа из «детского» состояния и наступление периода взрослости.

Конечно, вариаций на тему генезиса числа существует достаточно много (как, впрочем, и в отношении человека – от теории «ментального возрастания» А.Л. Гезелла до концепции «привязанности» Г. Ньюфелда). В генезисе числа могут выделяться стихийность возникновения чисел и математических объектов, их преобразование в процессе постановки математических задач, смена стихийности на целенаправленное конструирование математических объектов (например, двойных и тройных интегралов); как особый этап – сознательное изменение аксиоматической парадигмы (сопоставимой по своему преображающему масштабу только с переходом личности от подросткового к взрослому мировосприятию) как открытие нового мира математических объектов (геометрия Лобачевского); полноценный выход числа к решению предметных задач, находящихся за пределами чистой числовой сферы (теория полиномов П.Л. Чебышева)…

Сюда же можно добавить изначальное, палеонтологическое, формирование потребности в числе: «Разделение целого на части (первая стадия обработки орудий, раздел добычи); составление нового целого из частей (составные орудия, жилища); установление однозначного соответствия (орудие – тип, шаблон); единообразное повторение сходных элементов в пространстве и времени (симметрия и ритм в орудиях); замена конкретного множества другим, более абстрактным от качественных особенностей (прямые параллельные нарезки); простейшие парные соотношения» (Фролов, 1974: 147). Все обозначенные моменты можно отнести к этапам «рождения» числа, этапам вхождения числа в человеческую реальность.

Но гораздо более значимым в вариантах стадиальности числа выступает само стремление увидеть число через призму человечности, желание открыть в числе предзаданную экзистенцию в биографических категориях. Биографика числа, выстраиваемая практически в каждом историко-математическом исследовании, явно или неявно исходит из установки числа на обретение собственного облика, обретения собственного «я». В определенной степени каждый историко-математический очерк – это портрет того или иного ракурса числового лика, этап разворачивающейся эгологии числа.

Общий вектор разворачивания числа – от интуитивно-стихийного осознания равновесности и исчисленности мира к сложнейшим дефинициям трансфинитных чисел – движется по направлению к обретению имени числа, к выявлению номинативно-эгологического компонента числа. Неслучайно генезис математики по мере своей усложненности все чаще выдает персонализированные числа – числа Фибоначчи, запускающие витально-рекуррентные соотношения между числами (те самые известные кролики Фибоначчи); число Скьюза и число Шеннона, по-разному говорящие о наименьшем (Скьюз – о натуральном числе, а Шенон – о наименьшем количестве шахматных партий); и – напротив: число Мозера, научающее говорить на «треугольном» языке о самых больших числах; число Грэма – вообще выходящее на горизонт математической доказательности; и, как кульминация, на сегодняшний момент – число Райо, в своей грандиозности парадоксально включающее малость, соотносящуюся с возможностями человеческого языка… Многоточие здесь весьма показательно, так как очевидно, что история персонально-именных чисел не окончена и ждет своего продолжения.

В этом, несомненно, проявляется экзистенциальный зов числа именем, призывание числа к имени и потребность для числа быть поименованным. Разворачивающаяся эгология числа, неразрывно связанная с обретением имени, претендует в своем возрастании на преображение исходных позиций аксиоматки, как это происходит, например, в случае комплексных чисел. В момент появления комплексных чисел «существенно меняется характер метрических аксиом. Такое изменение аксиоматики означает отказ от аксиомы Архимеда (о сравнении отрезков), поскольку в поле комплексных чисел теряется понятие больше-меньше» (Владимиров, 2009: 97). Казалось бы, ключевой параметр числа, с которого и начинается бытийность числа, – сравнимость, количественная соотнесенность – преображается через соединение вещественности (вещественные числа) с мнимой единицей: . Такое число являет собственное «я» уже совершенно в ином качестве, преодолевая аксиоматическую предзаданность.

Но и это еще не предел. В расширении своего нового «я» число подходит к онтологическим глубинам, в которые заглядывает именно с помощью расширения своего «имени»: «…занятный пример – это последовательность чисел 1, 2, 4, 8. Математики открыли серию расширений концепции обычных «вещественных» чисел – сначала строятся комплексные числа, а затем нечто, называемое кватернионами и, далее, октонионами. <…> Кто же следующий?..» (Стюарт, 2010: 5). Посредством обретающего все большую мощность дейксиса, то есть отграничения собственного «я» от других индивидов, число возрастает в экзистенциальной мощи.

Активируя собственную экзистенцию, число демонстрирует специфику своей жизненности, особую числовую витальность, которая раскрывается при обращении к одному из самых давних вопрошаний философии математики: что есть конкретика числа – рождение нового числа или обнаружение уже существующего, но еще неизвестного числа; что есть число – открытие или изобретение? Показательной иллюстрацией может служить постулат Бертрана, в рамках которого происходит поиск чисел, вписывающихся в определение данного постулата о том, что для любого натурального n ≥ 2 найдется простое число p в интервале n < p < 2n. История поиска числа p и есть иллюстрация специфики обнаружения числа: сначала Ж.Л.Ф. Бертран эмпирически прорабатывал, «просеивал» таблицы простых чисел, аргументируя свое утверждение; затем П.Л. Чебышев с помощью θ-фунции, «прыгающей» функции смог доказать постулат Бертрана; далее С. Рамануджан упростил данное доказательство со свойственной ему интуитивной способностью прозревать функционал распределения простых чисел – и уже позднее появляется формула для определения количества простых чисел на определенном интервале между х и 3/2х, согласно которой между 100 миллионами и 150 миллионами существует не менее миллиона простых чисел. Здесь и возникает вопрос о специфике экзистенции числа, раскрывающийся в процессе доказательства постулата Бертрана: что это было – рождение новых чисел или обнаружение уже «живших» чисел? Здесь начинается потаенная область, а следовательно, потаенность экзистенции ненайденных чисел есть уникальное свойство проживания числа в реалиях мира.

Число в своей витальности – потаенной и явленной – стремится прорасти во все уровни бытия, как, например, это «делают» гиперкомплексные числа. Их «жизненная» энергетика настолько мощна, что позволяет гиперкомплексным числам проникать в самые разные математические направления, ведь «для них определены и изучены практически все положения действительного анализа: последовательности, ряды, функции, дифференцирование, интегрирование и т. д.» (Маркушевич, 1978: 18). Даже визуально развитие гиперкомплексных чисел можно представить в виде витального роста – от линии к пространству – как это происходит, в частности, в «снежинке Коха», возникающей и описываемой в своем фрактальном объеме с помощью именно гиперкомплексных чисел. Ближайшей аналогией подобному всепрорастанию может выступать развитие организмов в теории биологических ниш, согласно которой «животные не только занимают ниши, они их формируют и сами формируются, адаптируясь к ним» (Бикертон, 2012: 4). Число, подобно биологической популяции, распространяет свое присутствие в максимально мощном (неслучайно появление термина «мощность множества») порыве, по своей результативности совпадающего с élan vital А. Бергсона: порыв, «проходя через организуемые им по очереди тела, пере­ходя от поколения к поколению, разделился между видами и раздробился между индивидами, ничего не теряя в своей силе, а скорее усиливаясь по мере движения вперед» (Бергсон, 1909: 28). Алгебраический фрактал как пространственно-разрастающееся имя гиперкомплексного числа предстает яркой иллюстрацией степени «жизненности» числа и его практической востребованности; число, расширяясь в мире, начинает вести себя подобно организму, преображая и переформатируя реальность.

Внутри самого числа также можно увидеть «органическую» целостность, являемую, как отмечал Г. Вейль, в появлении числового интервала: «…таким законом, по которому из каждого двоичного интервала (как скоро он берется достаточно малым) порождается интервал. Это вполне соответствует тому смыслу, который придается понятию непрерывной функции в приложениях математики: раз аргумент задан с известной степенью точности – а в приложениях математики он никогда не дается иначе – то становится известным с соответственной степенью точности и значение функции» (Вейль, 1934: 125). Взращивание интервала как «органическое» развитие числа демонстрирует преодоление дискретности внутри числа, его открытость к длящейся экзистенции. Число – это прежде всего возрастание, а не дискретность костяшек абака, и в этом непрерывном, бесконечном, трансфинитном, гиперкомплексном возрастании и проявляется судьба числа.

«Судьба числа» – казалось бы, непредставимое определение, никоим образом не вписывающееся в математическую терминологию. Однако развитие числа выводит к качественно иной площадке, с которой открывается новый взгляд на число, соотносимый с теорией фреймов М. Минского («Человек, пытаясь познать новую для себя ситуацию или по-новому взглянуть на привычные вещи, выбирает из своей памяти некую структуру данных (образ), называемую нами фреймом» (Минский, 1979: 7)). Если перенести сценарный подход Минского к вопросу о «судьбе» числа, то появляется определенный тезаурус, дающий возможность, по крайней мере, задать контуры вопрошания: как возможна судьба числа, как предзадана разворачиваемость числа в математической реальности? Сами процедуры исчисления в свете концепции фреймов предстают в иных ракурсах: в них каждый тип чисел – вещественных, мнимых, комплексных… – обретает свою судьбу, свой путь призывания в математический мир.

Принятие судьбоносной экзистенции числа выводит к проявлению глубинных, «высших» вопросов его существования. Судьба числа – как и любая фатальность – начинает заговаривать (конечно, тут так и напрашивается ироничное «-ся») о смерти числа, о танатологии числа. Ведь любая научная идея имеет свой жизненный цикл, свой срок жизни того или иного типа числа; практически вся история математических идей представляет собой масштабное кладбище захороненных в забвении чисел. Томас Хэрриот (1560–1621) отказывался публиковать свои математические работы в области теории уравнений, оставив захороненными идеи усовершенствования алгебраической символики, которые были реанимированы спустя много лет; П. Роте (?–1617), даже опубликовав свою книгу, в которой было обосновано утверждение, что алгебраическое уравнение n-й степени может иметь до n решений, не смог донести свое открытие до математического сообщества и оно было переоткрыто позднее иными математиками; работы А. Парана (1666–1716) подвергались такой жесткой критике со стороны картезианцев, что он вынужден был создать свой собственный журнал «Очерки и исследования по математике и физике», только благодаря которому и стало возможным десятилетия спустя реактивировать его математические идеи в сфере аналитической геометрии (кстати, и его теологическую работу «Доказательство божественности Христа»); У. Кингдон (1845–1879) в 1870 году создал работу «О космической энергии материи», где предвосхитил положения теории относительности, но математический аспект так и не был актуализирован до математических открытий Эйнштейна; Э. Борель (1871–1956) открыл математический метод изучения оптимальных стратегий, но это открытие осталось неизвестным, и Дж. фон Нейман, создавая архитектуру первых ЭВМ, должен был заново решить уже решенные проблемы…

И это только единицы математических «могил», которые к тому же, тем или иным образом, оказались обнаруженными. А сколько исчезнувших математических идей уже никогда не будут воскрешены! – это и есть «смерть» числа, исчезновение числа из человеческой памяти. Именно связь числа и памяти (в том числе и исчезнувшей памяти о числе) составляет еще одну параллель между исчисленным и экзистенциальным. Неслучайно в мире существуют памятники числам – например, памятники числу π перед Музеем искусств в Сиэтле и в Парке скульптур в штате Нью-Джерси, что дает возможность говорить о принципиальном сопоставлении числа и смерти, о восприятии числа через призму человеческой танатологии.

И даже внутри самой математики способны возникать направления, постулирующие «смерть» числа, «смерть» математики как способа миропознания: так, например, такую процедуру проделал Х. Филд, удаливший математику из теории тяготения Ньютона. Сложно однозначно описать «смерть» числа, но то, что категория исчезновения входит в жизненный мир математики – несомненно, и это еще одна скрепа, соединяющая число и экзистенциальность.

Музыкальная выразительность, позволяющая вслушиваться в потаенные глубины существования числа; его алогично-структурированная пренатальность; призывание к рожденности из пред-телесности и пред-ментальности; дуально-сущностное родительство числа; стадиальность проявления числа в мире и связанная с этим биографика числа, устремленная к его усиливающейся персонализации, к обретению собственного имени, к построению эгологии числа; обретение и расширение математической витальности, выливающейся в «судьбу» числа, завершающуюся числовой танатологией – все это определяет особенности гуманитарности, неотъемлемо входящей в «плоть» числа.