Сегодня очевидно, что основные принципы и категориальный аппарат философии познания за последние десятилетия претерпели существенные изменения и требуют как критического и содержательного переосмысления, так и дальнейшего развития. Изменилось понимание традиционной роли философии и ее соотношения с наукой, которое господствовало в ХХ веке, а в нашей стране не преодолено в полной мере еще и сегодня. Отечественной философии науки сегодня необходимо исследовать не только особенности развития отдельных социальных и гуманитарных наук, но понять новые тенденции в их взаимодействии друг с другом и в их эпистемологии. Сегодня особого внимания требуют категории трансцендентального субъекта и современные представления об эмпирическом субъекте, снижающие уровень абстракции, но не выходящие за рамки философии. Идут дискуссии не только о базовых категориях субъекта и объекта, но и о самом понятии знания. Как известно, со времен Платона есть бесконечные рассуждения о знании, но нет бесспорного формально-логического его определения. Поппер просто принимал «для работы» знание как «индивидуальное состояние сознания субъекта» и знание как его эпистемологические формы – метод, теория и др. – для передачи в обществе. Видимо, речь должна идти в целом о специфике определений и создания понятий в гуманитарном знании, в том числе философском, где часто неприменимо традиционное формально-логическое определение, а если оно применяется, то утрачивает важнейшие содержательные компоненты, что выявляется, скорее, интуицией опытного исследователя. Именно в этом случае речь идет об идеации, которую надо вспомнить как «категориальное созерцании сущности» (Э. Кассирер, М. Хайдеггер), либо о типологии, как это обосновывал Г. Шпет в работе «Сознание и его собственник».

Важнейшей философской категорией сегодня становится интерсубъективность, особенно с выходом на первый план и активизацией междисциплинарных диалогов и синтезов, усложняющихся коммуникаций, прежде всего в самой современной науке, наращивающей свое влияние на общество. В этом контексте возникает необходимость философского видения социокультурных и цивилизационных ориентиров, обоснования единства рациональности и гуманитарных ценностей. Одна из предпосылок этого – современное понимание различных форм когнитивных практик, построение моделей их диалога, что предполагает более глубокое понимание природы и роли научных коммуникаций как особого вида интерсубъективности и формирования коммуникативной рациональности. В свою очередь это понимание стало основанием и условием осмысления новой формы трансцендентальности в науке: не только как уровня предельной абстракции, но и как феномена совместной деятельности научного сообщества и условия получения истинного знания.

Именно коммуникативная рациональность лежит в основе новых типов методологий, таких, например, как мультипарадигмальность в социологии (Дж. Ритцер и др.), а также создание и апробация теорий среднего уровня в контексте различных парадигм (Р. Мертон) вместо прежнего идеала всеобщей теории. Невозможность достижения этого «идеала» и, по сути, отсутствие в этом необходимости осознается сегодня как учеными, так и философами науки. В социально-гуманитарном знании также всё более определенной становится тенденция сочетания различных когнитивных практик, их взаимодополнительность, а также «соревновательность» и взаимодействие в форме диалога и критического осмысления.

Необходимо продолжить работу с самим понятием коммуникации, различать историю его семантики и вариативность смысла, не зафиксированного однозначно в виде термина; опираться при этом можно на два центральных подхода – интеграционно-коммуникативный и медиа-коммуникативный. На первый план здесь выходят эпистемологические и конструктивистские аспекты теории коммуникаций, ее генетический аспект, средства и медиа коммуникации, которые делают возможным человеческое общение во всем его многообразии, в том числе и его когнитивные формы. Обстоятельное исследование этих проблем проведено, в частности, А.Ю. Антоновским, ведущим специалистом по данной проблематике в нашей стране, разработавшим теорию «перехода» от теории коммуникативных медиа к социальной эпистемологии и философии науки [2]. Понимание коммуникации как интерсубъективности и особого рода когнитивного процесса создает также возможность выхода за пределы как редукционизма, так и универсализма[1].

Очевидно, что эти исследования должны отразиться на современной эпистемологии и философии науки. Я вижу это прежде всего в том, что сегодня в целом происходит переосмысление ведущих категорий теории познания, в частности, субъекта и объекта. Следует отметить, что часто в популярных философских текстах исходят из того, что чуть ли не изначально, а не с XVII века от Декарта, в философии существовали категории субъект и объект и основанное на них учение о познании. В ряде случаев это приводит к онтологизации данных категорий, особенно в «обыденном» философском знании или в околофилософских текстах, а также в различного рода методологических пособиях за их пределами. Возникла необходимость учитывать временной контекст применения этих понятий и принимать во внимание определенное изменение содержания и характера взаимосвязи и взаимодействия субъекта и объекта в современном познании. Иными словами, понимание этих категорий познания, в первую очередь истины и ее определений (в частности, в корреспондентской теории), а также практики, рациональности – всегда имеет исторический, а не абсолютный характер. Современное понимание этих категорий существенно изменилось, развиваясь вместе с культурой, наукой и самой философией. Новым стало применение понятия «неклассической эпистемологии», выявление ее «разновидностей», в частности, наряду с социальной эпистемологией как самостоятельную стали рассматривать культурно-историческую, появилось много прикладных эпистемологий, имеющих отношение к конкретным областям науки.

Сегодня различные типы эпистемологий исходят из того, что человек познающий обладает системой ценностей, представленных не только в обыденном, но и в специализированном знании, вписан в культурно-исторические и социальные отношения. Соответственно в качестве форм «конкретизации» знания субъекта сегодня рассматриваются различные формы предпосылочного знания – научной картины мира, стиля научного мышления, парадигмы, методологических и мировоззренческих принципов, а также факты присутствия неявного знания и «интегральной телесности». Как проявление конструктивности и нелинейности познания, изучаются различные виды ценностей и такие формы их включения и переосмысления, как фундаментальные операции репрезентации, интерпретации, конвенции, категоризации, редукции и др. Это, в свою очередь, позволило расширить понятие трансцендентальности, выявить ее новые формы, сформулировать проблему дальнейшего развития философии познания в целом, конкретных эпистемологий как важнейших ее составляющих, в частности.

Новый этап в развитии эпистемологии существенно приблизил ее к решению проблем конкретного научного, в частности, социального и гуманитарного знания. Так, в исторической науке в ХХ веке появилось направление «интеллектуальной истории», во многом опирающееся на идеи и принципы современной эпистемологии. Как показывают исследования, в том числе отечественных ученых, в середине ХХ века одним из первых во Франции появляется новое направление – «историческая эпистемология науки». Оно разрабатывается, в частности, Ж. Кангилемом, следующим антипозитивистским традициям, хотя и признающим значимость позитивизма в истории научной культуры и образования. Как отмечал В.П. Визгин, особое значение для Кангилема имеет теоретическая рефлексия историка науки над своими целями и задачами, предметом и методами, то есть речь идет не о навязывании эпистемологии, но о союзе с ней. Для развития непозитивистского понимания истории науки существенны и более ранние работы К. Бернара, Э. Мейерсона и А. Койре, – таким образом, антипозитивистские эпистемологические исследования истории науки создали во Франции, как представляется, благоприятную ситуацию в становлении и развитии общей исторической эпистемологии в целом [4; 1; 16]. У отечественных представителей «интеллектуальной истории», насколько можно об этом судить, сложилась определенная традиция учиться, в частности, «эвристической мысли у французских историков», что специально отмечают исследователи со ссылкой на ее начало в трудах А.Я. Гуревича. Известно, что это один из методологических моментов, позволивших ему, как отмечает З.А. Чеканцева, которая систематически и давно исследует развитие интеллектуальной истории во Франции [15; 16 и др.], «создать оригинальный российский вариант антропологически ориентированной истории».

Отечественное направление «интеллектуальной истории» существенно обогатило как проблематику, подключив богатый материал российского историковедения, так и собственно эпистемологию истории, разрабатываемую не только в традиционных, но и в принципиально новых разделах. Тому пример изучение дореволюционных российских научных школ в исторической науке как форм коммуникации, выявление самостоятельных эпистемологических направлений, или «поворотов», к исследованию, в частности, феномена «образа» и его функций в историческом знании, методологии «истории понятий», мемориальный, лингвистический повороты и другие [11; 5 и др.]. Материалы этих исследований публикуются, в частности, в альманахе «Диалог со временем». Как объявлено на обложке, он «посвящен проблемам интеллектуальной истории, которая изучает исторические аспекты всех видов творческой деятельности человека, включая ее условия, формы и результаты»[2] – таковы его девиз и программа, которые принципиально обозначили направление в развитии исторической эпистемологии.

Не меньшее значение для развития эпистемологии гуманитарного и социального знания имеют возникшие в Германии (60-е гг. ХХ в.) «история понятий» (Р. Козеллек и др.) [17; 12], а также Кембриджская школа History of concepts, исследующая «лингвистическое устройство политического» – два самостоятельных направления социально-исторического исследования. Сегодня и российские историки с успехом осваивают исследование отечественной истории с помощью методов семантического анализа понятий. Об этом говорят многие статьи, начиная с работ А.И. Миллера, А.Н. Муравьева, В А. Куренного и др. о понятиях «народ» и «нация» в Европе и в России в журнале «Отечественные записки» (2012, № 1); позднее многие статьи стали базой монографических исследований на основе семантики понятий, либо «метода исторической социологии понятий» [10; 3; 13].

Новые проблемы и новые подходы к историческому знанию как одному из ведущих направлений гуманитарных наук предполагают необходимость нового осмысления понятия истины. Так, одна из наиболее зрелых и четко выраженных сегодня – позиция историка К.В. Хвостовой, опирающейся на базовые понятия современной неклассической эпистемологии и преодолевающей подходы предельно абстрактной гносеологии и наивного реализма. «Историк интересуется индивидуальными, неповторимыми фактами, поступками людей и результатами их социального поведения. <…> С одной стороны, подобные понятия и… концепции подразумевают события и факты, воспроизводимые на основе исторических источников, а с другой стороны, они отражают идеальные модели, обобщающие представления историка о типичных чертах изучаемых пространственно-временных тенденций… неформализованных исторических концепций, представляют собой как эмпирические, так и теоретические истины» [14, с. 28-29]. Сведения из источников в значительной степени «конструируются воображением историка», он их с необходимостью «домысливает», результат и значимость чего зависит от профессионализма историка. К.В. Хвостова настаивает, что «именно субъективизм исторических источников есть основа наличия субъективного компонента в структуре исторического знания. Историк, со своей стороны, также субъективно, заинтересованно относится к прошлому, интерпретирует, т.е. осмысливает прошедшее и его ценности с позиций современности и в рамках соответствующих неформализованных исторических концепций» [14, с. 30].

Существенно также утверждение К.В. Хвостовой о том, что «историк имеет дело не с онтологией, т.е. не с реальностью прошлого как таковой, а с феноменологией, исторической памятью, отраженной в исторических источниках», что происходит из-за влияния ценностей, интересов, общественно-политической ситуации в целом. Она ставит проблему возникновения «плюрализма исторической истины», что может быть объяснено, в частности, различиями культурологических позиций, полисемантичностью, существующих в мировых культурах и выводящих историка в проблемы «предпосылочного внеисточникового знания» – в проблемы герменевтики и интерпретации смыслов. Обсуждая определение истины, К.В. Хвостова справедливо отмечает, что «аристотелевское понимание истины как соответствие мысли предмету изучения, т.е. соответствие исторического высказывания данным источников, не следует рассматривать как всеобъемлющее. <…> Для характеристики исторической истины в целом имеют значение идеи конструирования и когерентности научной истины, распространенные в современной эпистемологии. Названные представления предполагают соответствие истины имеющемуся уровню научного знания, а также допускают плюрализм истин…» [14, с. 35].

Очевидно, что проблема истинности исторического знания требует дальнейшего исследования и обращения к позициям других ученых, и не только отечественных. Наибольший интерес представляет то, что сами историки – историографы, историки-теоретики думают об истине. Разумеется, их ответ на вопросы, что есть истина, как существует истина в познании истории, существенно разнятся в зависимости от эпохи, направления (концепции, парадигмы), специализации. Прежде всего очевидно, что, как и другие ученые естествоиспытатели или гуманитарии, историки испытали на себе влияние фундаментальных идей и критериев классической науки и гносеологии. Фундационистские принципы познания являются господствующими и по сей день в нашей стране, истина рассматривается с позиций теории соответствия знания и действительности, как объективная, независимая от субъекта познания, в диалектическом единстве абсолютной и относительной истины, проверяемой на основе практики как критерия истины.

Как своеобразная форма коммуникаций в науке, широко обсуждается за рубежом и в определенном виде представлен сегодня в ряде отечественных исследований новый «сетевой проект социальных наук» – акторно-сетевая теория научного знания Б. Латура, Дж. Ло и других [7; 9]. Не ставя задачу описать в полной мере особенности данного подхода, я лишь обозначу некоторые принципиальные наблюдения авторов концепции – моменты, в первую очередь предлагающие нетривиальное видение процесса исследования и в этом смысле значимые для современной эпистемологии и философии науки. В центре теории – «научная лаборатория», понимаемая как определенная модель-структура-организм, представляющая суть научной деятельности. Это базовый образ современной науки, вбирающий в себя не только виды и специфические методы, процессы исследования, но главное – определенные трактовки природы самого метода и объекта исследования, его онтологии. Некоторые соображения авторов по этому поводу могут, как мне представляется, позволить увидеть по-новому методы и объекты исследования. Уточняя понятие «социального», Латур подчеркивал, что это «не вещи среди других вещей, а тип связи между вещами, которые сами по себе не являются социальными»; «социальное не та вещь, которую можно видеть или постулировать. Происходит пересборка социального» [7, с. 16, 19, 23] Как представляется, такое понимание уже присутствует в эпистемологии, однако в полной мере осознание этого факта осуществлено именно в акторно-сетевой теории.

Не менее важным (и не сразу нами осознанным) является понятие «метод-сборка», которую детально объяснил с позиций «пересборки социального», в частности, принадлежащий к этому направлению Дж. Ло, по-новому рассматривающий суть научного метода. «Метод… не набор более или менее успешных процедур, сообщающих о данной реальности. Скорее, метод перформативен. Он способствует производству реальности, явленных отсутствий, Иного, уже созданных резонансов и паттернов, и метод не может всё это игнорировать. В то же время он созидателен. Метод переделывает и повторно связывает компоненты… пересоздает реальности, порождая новые версии мира» [9, с. 293]. Это и получило название «метод-сборка». И далее Ло высказывает важную для понимания онтологии познания мысль: именно так понимаемый метод «предполагает, что внешнее неисчерпаемо, избыточно, активно, что оно – множество колеблющихся потенциальностей и в конечном счете абсолютно неопределенный поток» [9, с. 296]. Итак, именно избранная или созданная метод-сборка «усиливает и ретранслирует некоторые из них, погружая другие в зону тишины». Постоянство, универсальность, присутствие или отсутствие свойств, отношений утверждаются (или опускаются) именно методом-сборкой. Реальность представлена нам так, как ее создает метод, но, возможно, он ограничен материально или на основе некоторых конвенциональных утверждений, либо способов репрезентации, господствующих методологических практик, а «множество практик создает множество реальностей». Очевидно, что в этом контексте метод, его возможности и значение понимаются существенно иначе, чем в традиционной методологии. Ло вводит понятие «онтологической методологии», но если «реальности создаются, то многие методологические очевидности социальных и естественных наук оказываются подорванными, и мы должны обсудить, что делать дальше. Забота об истине не будет и не должна быть устранена» [9, с. 317][3]. По-видимому, мы должны учитывать эти новые, современные изменения в понимании феномена социальности, а также осмыслить в контексте современной эпистемологии понятие «метод-сборка», которая уже входит в тексты, написанные отечественными исследователями [см., напр.: 8].

В целом значимым и ведущим «мировым трендом» является сегодня направление “science and technology studies” (STS), куда входит и акторно-сетевая теория научного знания как система идей о современных социальных технологиях, а также весь спектр дисциплин социальных и гуманитарных наук, которым обучают учащихся. При этом исследуется и учитывается, как они взаимно формируют друг друга. В целом СТС является одним из ведущих мировых трендов в философско-междисциплинарных исследованиях и программах обучения, что обстоятельно показано в известной монографии С. Сисмондо (Sismondo S.) [18]. Анализ и оценка этого направления постоянно осуществляются в последние годы, в частности, в отечественном журнале «Эпистемология и философия науки», а в 2016 году вышла монография редактора журнала, члена-корреспондента РАН И.Т. Касавина «Социальная философия науки и коллективная эпистемология», где обстоятельно рассматриваются эти проблемы. Отмечу некоторые из них. Принципиальна сама постановка проблемы: прежде всего, автор обнаруживает явные параллели с российской традицией философии науки и науковедения с тем лишь различием, что в них «снижается технологизм, свойственный STS». Возникает своего рода дилемма: приоритеты философского видения науки в демаркации от специально-научных подходов или натурализация СТС как взгляд «поверх дисциплинарных барьеров»? Другая дилемма: формирование мировоззрения учащихся или усвоение ими технического приложения и способов технократического управления? [6, с. 57–63].

В целом можно прийти к выводу, что сегодня отечественная философия науки, а также эпистемология, заново осмысливающая категории субъекта, интерсубъективности и роли феномена коммуникации, движутся в русле не только национальной, но и мировой традиции. Трудности и проблемы вместе с тем состоят в том, чтобы новые «тренды», идеи, методы и результаты стали как можно скорее достоянием широкого круга преподавателей и студентов, а также ученых и философов страны.

Статья написана в рамках работы, поддержанной грантом РГНФ № 16-03-00826 Философско-методологические проекты русских историков и современные проблемы методологии исторического познания.