«… В нашу эпоху оказывается, что именно в тот самый момент, когда фонетическое письмо– историческое начало и структурная возможность философии как науки, условие эпистемы– распространяется на всю мировую культуру[1], оно уже не отвечает запросам науки, ее последним достижениям».

Ж. Деррида[2]

Жак Деррида провозгласил крайнюю нужду в новой глобальной (не региональной) науке о письме – грамматологии, главной проблемой которой должна быть «проблема имени человека» как «единства понятия человека», вне представления о «бесписьменных» народах [7, c. 218] в глобальном смысле, поскольку «старая метафизика» (иначе «логоцентризм») не позволяла этого сделать. Поэтому Деррида пытается деконструировать ее. Наш опыт чтения «О грамматологии» открыл, что деконструктор практиковал детонацию [3, c. 118] (как отказ от «фоноцентричной» интонации). Причина, почему он сам не осознал этого, коренится в языке.

Разъяснить это нам поможет сравнение оригинального текста с его переводами на предмет частоты употребления слова «интонация». Русскоязычная версия «О грамматологии» содержит около 70 случаев, хотя в оригинале [14] читатель едва найдет два случая. В англоязычной версии содержится около 10 употреблений слова «интонация». О чем это говорит? – Ответ прост: французский и английский языки располагают рядом синонимов (например, inflection, accent и другие), отсутствующим в русском языке. Избыточность одного языка по сравнению с лаконичностью другого в случае со словом «интонация» не только обнажает языковое различие, но и порождает разночтение[3]. В ситуации философского текста подобные разночтения открывают то, что один язык не может исчерпать весь философский ресурс текста из-за собственной (языковой) ограниченности. И чем больше языков мы можем задействовать для чтения одного и того же текста, тем больше философских ресурсов становится нам доступно. Так, именно скудость синонимов к слову «интонация» в русском языке создает впечатление, что «интонация» – важный термин грамматологии, эквивалентный по значимости «артикуляции»[4]. В оригинальном тексте, где синонимия рассредоточивает вес отдельного слова, такой однозначности нет. Что еще открывает лингвистический анализ?

Деррида объяснил нам, что появление философии обусловлено двумя причинами: 1) фонетизацией и 2) линеаризацией письма. Он (через голос А. Леруа-Гурана) достаточно четко прописывает, что, хотя линейное письмо как «средство вытеснения многоразмерной символической мысли» [7, с. 221] и породило философскую и научную мысль [см. 7, с. 222], нынешние неспокойные потрясения философии рушат линейно-эпическую – совершенно несовременную модель. Вопрос о современных моделях обременяется подстрочным смыслом того же тезиса: в процессе фонетизации письма важную роль сыграли языки интонационные, и именно интонация должна была продвигать «линеаризацию»: «линейность неразрывно связана с фонологизмом» [7, c. 201]. На это стоит обратить внимание уже потому, что к осовремениванию модели философии Деррида предлагает продвигаться через «приостановку» интонации и актуализацию артикуляций письма. Но должна ли смена статуса интонации в философском тексте влечь за собою смену статуса самой философии, с учетом того, что логоцентрическое «прошлое» философии деконструктор фактически выводит из интонации, а ее граматологическое «будущее» связывает с артикуляцией?

Начнем с того, что в древнегреческих текстах, сохранившихся до наших дней, зафиксированы первые попытки философствования: «вся совокупность истории философии мыслится, исходя из своего греческого [курсив Деррида] источника…» [6, с. 369]. И мы не можем опровергнуть слова Деррида о том, что «фонетизация письма – это историческое начало и структурная возможность философии как науки» [7, с. 116], поскольку греческий язык–вокальный и имеет фонемную (не иконическую, не морфемную и т.д.) систему письма[5]. И значит, сам факт возникновения философии в языке с интонацией деконструирует процитированные в эпиграфе слова Деррида: фонетизация письма вокального языка (с интонацией!) – «историческое начало и структурная воможность философии как науки» [7, с. 116]. В этом «неслыханном» подтексте возможность возникновения философии укоренена в языке с определенным интонационным статусом[6]. Как будто эта возможность актуальна именно для общества с некой «слуховой субординацией» среди языковых пользователей: не каждый способен определять «правильную» интонацию[7]. В отличие от «вокального» общества, преобладающее большинство пользователей тоновых языков[8] имеют существенно более тренированный и чуткий слух (от этого зависит их языковая компетентность). А чуткий слух важен не только во время слушания, но и при чтении.

Интонация – одна из стартовых систем в освоении родного языка[9]. Сдругой стороны, именно интонация – осложняет свободное овладение иностранным языком [см. 17]: адаптация к интонации чужого языка, тренировка восприимчивости собственного слуха и усвоение чужой интонации требуют гораздо больше времени, чем для родной речи. Однако, в целом, такой опыт способствует познанию и восприятию родных интонаций: подобные вызовы развивают и обогащают интонационныий слух.

При неопределенности точного числа языков, употребляемых сейчас в мире, признано, что огромное их количество уже исчезло и продолжает исчезать. Так, с 1996 года ЮНЕСКО издает карту исчезающих языков. Если в первом издании было перечислено 600 таких языков, во втором (2001)– 800, то в третьем издании (2012) список исчезающих языков увеличился до 2500, что, по оценкам ЮНЕСКО, составляет больше трети ныне используемых в мире языков [21, c. 2-3]. Это опасная тенденция, поскольку каждые несколько недель в мире еще один язык теряет статус живого. Каждый язык как особенный способ воспринимать этот мир должен считаться общим достоянием всего человечества, особенно в сфере непереводимостей: «Много языков – это много миров, много способов открыться миру» [8, с. 17], и каждый язык – это «определенный тип мира» [8, с. 19]. То есть все человечество стремительно нищает на разнообразие миров, их типов и способов им открываться. В сфере «национальных» философий (философия как особенный способ употребления языка вообще и конкретного языка, в частности) актуализируются несколько разная проблематика и несколько разные интонации (на фоне разных детонаций) просто потому, что употребляются разные языки и культивируется разная слуховая способность.

Деррида отождествляет логоцентризм именно с западной философией: «Логоцентризм – это этоноцентрическая метафизика в изначальном… значении этого слова. Он связан с историей Запада» [7, с. 211]. То есть мы снова возвращаемся к ареалу преобладания вокальных (интонационных) языков. В глобализационные времена нам предстоит найти все преимущества языкового разнообразия, чтобы подготовиться к растущему влиянию «детонаций». «The Ethnologue» (всеохватывающая работа по созданию каталога всех доныне употребляемых языков в мире) [19] еще год назад представляла 7102 известных живых языка, четыре из которых за истекший год сменили свой статус «живых» на «исчезающие». Не у всех живых языков есть собственная система письма, не все они позволят, скажем, переводить философские тексты. Но Деррида не видит в этом препятствия для распространения философии: «структурная возможность философии как науки… распространяется на всю мировую культуру» [7, с. 116]. Отсутствие системы письма вовсе не отнимает у народа способности к языку. Саму эту способность Деррида прочитывает как письмо. А, значит, и «почва» для философии найдется везде, тем более что и перевод философского текста Деррида считает деконструкцией[10].

Атлас мировых языков «The World Atlas of Language Structures Online» [20] показывает что большинство тоновых языков находится в центральной Африке и на юго-востоке Азии. И это не случайно, как выяснила группа исследователей вместе с Калебом Эверетом, потому что качество звукопроизводства и звуковосприятия зависит от среды обитания: «человеческая звуковая система подлежит влиянию факторов окружающей среды» [15]. Это значит, что не только культурное, но и природное окружение влияет на способ использования языка, а в итоге на сам язык и на способ мыслить (и на способ жить). Эта сеть связей особенно интересна в контексте сквозного аргумента Ж.-Ж. Руссо в «О происхождении языков…»: «Стремимся ли мы отыскать истоки ремесел или наблюдаем первоначальные нравы, мы видим, что в своей основе все восходит к способам обеспечить существование. И те способы, которые объединяют людей, обусловлены климатом и свойствами почвы. Итак, именно этими причинами следует объяснять разнообразие языков и их различный характер» [11, с. 110]. Или: «природа диктует человеку звуки» [11, с. 90]. Деррида тщательно деконструирует этот аргумент в своей «О грамматологии». А мы предлагаем экстраполировать этот тезис на философию: укорененная в интонационном языке (обусловленном климатом и культурой) философия готова сменить свой статус без смены своей «почвы» и «корней», но что обещает ей глобализация и освоение тоновых языков? Ведь если интонирование, обусловленное определенными природно-культурными условиями, наконец формирует мозг, способный философствовать, то чего ждать от мозга, который нацелен на артикулирование? Другими словами, если интонирование конституирует философию как таковую, то что сможет дать артикулирование[11], если, согласно Деррида, интерпретировать его:

• как высший (более глубокий) уровень философствования, открывающийся только после освоения интонационного уровня,
• или как кардинально новый – и, соответственно, не-философский (скажем, пост-философский или мета-философский?) – способ употребления письменной речи (письма / чтения)?

В статье «Связаны ли “О грамматологии” Жака Деррида?» [4] мы сопоставили интонационно-артикуляционные средства отрывка из «логоцентрического», по оценке Деррида, текста Руссо «О происхождении языков…» [11] с такими же средствами отрывка из «грамматологического» текста Деррида [7], в которых оба автора высказались о философии. Нас интересовали два момента: 1) «эмоционально-интонационное богатство» и 2) сила «диктата» интонаций обоих фрагментов. Поэтому сравнивалась лексика двух типов: 1) обращенная скорее к эмоциям и 2) адресованная преимущественно рациональности. Ставя такую задачу, мы исходили из того, что, во-первых, эмоциональная лексика принадлежит к числу интонационных средств текста и, во-вторых, нейтральная лексика с семантикой интеллекта или умственной деятельности может быть ключем для понимания артикуляции (в том значении, которое ей приписывают Руссо и, особенно, Деррида).

В результате мы обнаружили, что Руссо, разбирая способы трансляции мыслей [11, с. 134-135], разграничивает в речи два информационных пласта, каждый из которых транслируется через свой канал: эмоции передаются через интонации (обеспечивая «живость» речи), а логическое содержание – через артикуляции. Для Руссо прогресс рациональности происходит за счет регресса «живых эмоций» и потери свободы. Когда речь добыла власть над разумом, произошел «поворот» от «эмоциональной» речи к «рациональной», мыслимые как кардинально противоположные: искусство «трогать сердце» противопоставляется «искусству убеждения». Как он характеризует отношения интонации и философии? – Он интонирует тезис о негативном влиянии философии на интонацию, но собственными детонациями подрывают этот тезис: как сенсуалист, он рассчитывает на эмоции и желания, которые его предают и все равно возвращают к «всегда-уже» разуму. И, как комментирует Деррида, эта катастрофа для Руссо «облечена в форму философского разума» [7, с. 366]. В разобранном ранее фрагменте (197 слов) у Руссо преобладала апелляция к эмоциям (22 случая, из которых 15 – негативная оценка, против девяти позитивной).

Разбор фрагмента (200 слов) текста Деррида [7, с. 222-223], где деконструктор интонирует тезис о несовременности «линейной» интонации и необходимости ее особенного перечеркивания вместе с понятиями «человек» и «наука» (включительно с «философией») и замещения инновационно «нелинейной» артикуляцией. Детонируется этот тезис двумя замечаниями: 1) «устаревает» интонация только на стадии повторного чтения (поскольку нелинейность разворачивается из линейности), 2) деконструкция освобождает детонационый шлейф самой интонации, тем самым возвращая ей право голоса. В этом отрывке найдены: 1) меньше обращений к эмоциям (причем исключительно негативным), чем в отрывке из текста Руссо, 2) существенное преобладание лексики, обращенной к разуму (23 случая против семи апеляций к эмоциям), и 3) скондесированная императивность. Последнюю мы приняли как свидетельство использования инструментария «диктующего» тона. Сопоставление результатов привело нас к выводу, что смена статуса интонации письма не только осмысляется Деррида, но и практикуется в его попытках выработать новый способ чтения / письма на подступах к будущей мета-науке.

Сравнение фрагментов показало, что общим для текстов Руссо и Деррида есть их направленность за пределы ситуации «здесь-и-теперь», но если Руссо настроен ретроспективно («грезит» об утраченной живой речи), то Деррида настроен проспективно-ретроспективно (будущее перечитывание старых текстов иным способом).

В этой статье мы преследуем цель продолжить сопоставление лексики из других отрывков тех же текстов, чтобы сравнить полученные результаты и уточнить предыдущие выводы.

Итак, вернемся к Руссо. Разберем другой фрагмент «Опыта…».

«Письменность, которая как будто должна закрепить в языке установившиеся формы, как раз меняет его. Она искажает не слова, а дух языка, подменяя выразительность точностью. В разговоре мы передаем свои чувства, в письме – мысли. Когда мы пишем, нам приходится брать все слова в их общем значении, говорящий же изменяет их с помощью интонации и определяет значения произвольно; он менее стеснен ясностью, и потому речь его более энергична. Язык, на котором пишут, не может долго сохранять живость, присущую языку лишь разговорному. Мы записываем гласные без высоты звука, а в языке с богатой интонацией именно высота звука, акценты, оттенки всех видов придают речи величайшую энергию, а фразе, даже обычной, ‑ выразительность. Средства, которыми пытаются заменить эту энергию, приводят к растянутости письменного языка и, переходя из книг в речь, расслабляют устное слово[12]. Когда говорят “как по писаному”, то не говорят, а читают»[13]. (Отрывок содержит 139 слов [11, с. 98]).

В этом фрагменте дублируется тезис о бинарном канале трансляции речи (интонация / чувства – артикуляция / мысли) с небольшими вариациями, по сравнению с фрагментом, разобранном в предыдущей статье: чувства заменяют здесь эмоции, а мысли – рациональность. По-прежнему мыслится, что в устной речи доминирует интонационный канал, а в письменной речи – артикуляционный. Чувствуется ретроспективная ностальгия. Руссо интонирует тезис о негативном влиянии письменности на интонацию, но собственными детонациями подрывают этот тезис: письменность оказывается более энергоеффективной, поскольку, будучи «менее энергичной», она более точно/ясно передает мысли. К тому же письменный язык, согласно Руссо, хоть и не долго, но все же способен сохранять «живость» устной речи, которая сама по себе не способна ни к какому отсрочиванию и консервации. В детонациях Руссо прочитывается и то, что восполнительность работает как в отношении письменности (подмена выразительности точностью), так и в отношении устной речи (подмена ясности энергичностью).

Теперь попытаемся выяснить, какой лексикой доносится этот тезис: выделим слова, несущие смысловые оттенки скорее эмоциям (отдельно в позитивном и негативном ключе), и лексику, адресованную интеллектуальной деятельности[14] (мы осознаем всю условность этого разделения) (табл. 1).

Таблица 1. Сопоставление лексики Руссо

Table 1. Rousseau’s vocabulary comparison

Получается, что в этом фрагменте 13-ти случаям (семь позитивных и шесть негативных) обращения скорее к эмоциям противостоят 18 случаев, обращенных скорее к разуму. Казалось бы, преобладает нейтральность, поскольку даже оценочная лексика уравновешивает и как бы нейтрализует друг друга паритетностью. Контрастно оттеняя друг друга, лексика с противоположным «зарядом» служит автору дополнительным средством убеждения. Однако явно доминирует тон изобличающего сетования (письмо не оправдало оказанного ему доверия и нанесло непоправимый ущерб). Причем Жан-Жак интонирует в сослагательно-императивном ключе (как будто должна) и через многочисленные «мы» и «нам»[15] выражается от имени своего читателя без его на то согласия. Тем самым создается эффект сплоченности перед лицом «общей угрозы» – письма. Письменность и язык у Руссо мыслятся как самостоятельные субъекты действия: письменность меняет, язык не может долго сохранять. Безличные предложения используются редко.

Комментируя этот фрагмент, Деррида пишет: «Сам акт письма лучше всего определяется глаголом “восполнять”, “заменять”. Это первое и последнее слово в главе “О письме”. Вводный абзац мы уже прочитали. А вот и последние строки…[16] Если восполнительность есть бесконечный процесс, то письмо есть восполнение как таковое, поскольку именно оно отмечает ту точку, где восполнение выступает как восполнение восполнения, как знак знака, как заместитель [курсив Деррида] уже означающей речи: письмо сдвигает собственное место [курсив Деррида] фразы, тот уникальный момент, когда она была произнесена неким незаменимым субъектом, и кроме того, расслабляет голос. Оно отмечает место исходного повторения. Между этими двумя абзацами, во-первых, дается краткий анализ различных структур и общего становления письма; во-вторых, на основе предпосылок этой типологии и этой истории строится пространное рассуждение о буквенном письме и об оценке смысла и значимости вообще. Несмотря на все заимствования, эта история и эта типология у Руссо весьма своеобразны»[17]. (Фрагмент содержит 133 слова [7, с. 468]).

Деррида считает камертоном главы «О письме» у Руссо глагол восполнять, согласно чему он интонирует, что по причине «бесконечности процесса восполнения» письмо всегда-уже есть речь. Детонирует этот тезис условно-сослагательное наклонение, поскольку оставленная в детонационном шлейфе интонации частица не остается «под рукой» у внимательного читателя, имеющего право спросить: а если восполнительность не есть бесконечный процесс, то и письмо – не восполнение как таковое?

Деконструктор так же, как Руссо, прибегает к «мы», напоминая читателю о роднящем их процессе чтения. Но все ключевые тезисы он формулирует в безличной форме и воздерживается от оценок, сформулированных от первого лица: кто считает историю и типологию Руссо «весьма своеобразной»? Создается эффект самоустраняющегося «незаменимого субъекта», как бы само-перечеркивание – еще один жест Деррида в борьбе за новый способ чтения. Письмо у Деррида, как и у Руссо, мыслится субъектом действия: письмо отмечает точку и место, письмо сдвигает место и расслабляет голос.

Выбрав из отрывка использованную Деррида оценочную лексику, обращенную к эмоциям, и лексику, апеллирующую к умственой деятельности, получим следующее (осознавая условность распределения), представленное в табл. 2.

Таблица 2. Сопоставление лексики Деррида

Table 2. Derrida’s vocabulary comparison

С одной стороны, в этом отрывке существенно меньше обращений к эмоциям (паритет: два позитивных и два негативных), чем во фрагменте из текста Руссо, а с другой стороны, тут ощутимо преобладает нейтрально-абстрактная лексика (26 случаев против четырех). В отличие от Руссо, Деррида пользуется курсивом (как одним из интонационных средств письма), чтобы расставить акценты в своем тексте и в цитате Руссо[18]. Курсивное вмешательство в чужой текст, как правило, нацелено на интонацию и представляет собой одно из проявлений деконструкции (деконструкция интонации или детонация).

Таким образом, мы находим, что в разобранном фрагменте автор «О грамматологии» использует преимущественно нейтральную лексику, апеллирующую скорее к разуму. Однако задействованные интонационные средства указывают на то, что даже якобы «лишеная командной роли» в письме интонация остается неустранимой «силой»[19] наряду с артикуляцией. Чувствуется, что арсенал задействованных интонационных средств в отрывках из текстов Деррида и Руссо отличается: фрагмент Руссо, несмотря на преобладание абстрактной лексики, более эмоционально насыщен (в лексическим плане), чем фрагмент Деррида, но деконструктор чаще и разнообразнее применяет неявные интонационные средства (камертон, курсив, оценочная лексика, сослагательность и т.д.). Эта практика вписывается в контекст его стремления подчинить интонацию артикуляции, поскольку она для Деррида – одновременно более глубокий уровень философствования, который становится доступным после освоения интонационного уровня, и кардинально новый – мета-философский – способ письма / чтения.

Какие выводы следуют из выполненного выше лексического сопоставления? В обоих отрывках чувствуется убедительная доминация нейтральной лексики, обращенной скорее к разуму, чем к чувствам, хотя в целом Руссо гораздо чаще, чем Деррида, прибегает к оценочной лексике. Игра на лексических контрастах помогает Руссо казаться более убедительным. Деррида сдержан в употреблении оценочной лексики, поскольку располагает более богатым арсеналом интонационных средств и предпочитает использовать менее явные из них. Но фактически роль интонации не нивелирована и не «приостановлена», хотя и отмечаются попытки подчинить ее артикуляции (например, в намеренном обезличивании). Сопоставление полученных выводов с прежними результатами позволяет уточнить несколько моментов: 1) преобладание оценочной лексики в тексте Руссо не является постоянным явлением (в первом отрывке такой лексики было больше, а во втором найдено больше нейтральной лексики), хотя в целом обнаружено явное, по сравнению с текстом Деррида, предпочтение оценочных слов; 2) в тексте Деррида обнаруживается последовательное (в двух отрывках) предпочтение абстрактной лексики и преобладание неявных интонационных средств.

Согласно Деррида, логоцентрическая[20] эпоха (или так называемая «эпоха Руссо» [7, с. 237]) исключила возможность вопрошать о происхождении и статусе письма, подчинившись «диктату» полной речи (читай: диктату интонации): «Именно в системе языка, связанной с фонетико-алфавитным письмом, возникла логоцентрическая метафизика, определявшая смысл бытия как наличия. Этот логоцентризм, эта эпоха [курсив Деррида] полной речи всегда заключала в скобки, приостанавливала [курсив Дерида], подавляла – причем по весьма важным причинам – всякое свободное размышление о происхождении и статусе письма…» [7, с. 163]. И если «диктат» наличной интонации прежде нивелировал статус артикуляций письма, то теперь рас-табу-ированное Деррида философское письмо актуализирует вопрос о своем новом статусе. И поскольку «О грамматологии» содержит отдельный подраздел с заголовком «Артикуляция» (в переводе Н. Автономовой – «Членораздельность»[21]), подразумевается, что интонация[22] должна уступить свой статус в пользу артикуляции в эту грядущую эпоху, которую предчувствует и прогнозирует Деррида. Уже на подступах к этой эпохе прояснилось, что эта уступка будет сопровождаться усилением детонационного шлейфа, что повлечет за собой не только размывание понятия «правильное чтение», но также, не исключено, исказит[23] тексты, которые подвергнутся деконструкции. Следующие шаги обещают открыть больше.

Грядущая эпоха в награду за серьезную подготовку, согласно Деррида, должна сулить реабилитацию письма (и артикуляции), для изучения которого уже сейчас назрела острая потребность (грамматология вместо метафизики), в основание которой должны лечь результаты ревизии предыдущей эпохи: «Речь идет о том, чтобы прояснить важнейшие узлы (articulation) логоцентрической эпохи» [7, с. 318]. Это призыв с центростремительной линейности интонации переключиться на центробежную нелинейность «артикуляционного раздорожья» в мета-философии. «Детонации»[24], которые в фоноцетрическую эпоху не сподвиглись на «диктат» (не были про-ин-тонированы) и оставались в стороне в ожидании подходящего момента, только благодаря Деррида получили и подходящий момент и голос: «…речь идет … о том, чтобы наконец прочитать в этих томах то, что издавна писалось между строк» [7, с. 222]. Таким образом, сам текст Деррида артикулирует деконструкционное освобождение детонации. Здесь обнаруживается парадоксальная вещь: новый способ чтения / письма, проспективно обосновываемый автором «О грамматологии», предлагается использовать для пере-читывания уже написанных текстов: важные тексты уже написаны, но нужно научиться должным образом извлекать из них смысл. То есть деконструктор мыслит проспективно только на этапе «обходного маневра», который нужен ему ради свежего, но ретроспективного взгляда на уже знакомые вещи[25]. «Приостанавливая» интонацию и ограничиваясь артикуляцией, Деррида открывает путь межстрочным детонациям, которые должны артикулировать для нас смыслотворческое окружение этих интонаций или даже «подорвать» и «рассеять» его.

Подведем итоги. На основании анализа лексики четырех разных отрывков из текстов Руссо и Деррида (2+2), можно удостовериться, что ретроспекция Руссо базируется на оценочной лексике, обращенной к эмоциям, но, как оказалось в случае второго фрагмента, она не всегда преобладает над нейтральной лексикой, а, значит, Руссо одинаково внимателен к обоим «каналам трансляции». Что до деконструктора, то второй фрагмент подтверждает тезис о последовательном преобладании в тексте Деррида нейтральной лексики: его проспективная ретроспекция опирается на лексику, апеллирующую к интеллекту. Но если в первом фрагменте была обнаружена императивная модальность, то во втором фрагменте найдены апеляции к камертону, используется курсив, сослагательность и безличные конструкции, что все вместе свидетельствует о более изощренной практике интонирования. Мы расцениваем это как подтверждение ранее полученного вывода: интонационные средства, не теряя своей актуальности, подчиняются артикуляции, которая «обходными путями» призвана выводить к мета-философии как способности вычитывать безголосые детонации. А значит, и смена статуса интонации письма не только осмысляется Деррида, но и практикуется в его попытках выработать новый способ чтения / письма на подступах к будущей мета-науке. Однако мы считаем, что проделанной работы недостаточно для полновесных выводов, которые нуждаются в дальнейшей проверке и уточнении, что открывает поле для дальнейших исследований в том же направлении с осознанием важной роли детонации (в составе интонации) для освоения артикуляции философского письма.