Главные вехи биографии юноши Страхова таковы. Родился в 1828 г. в Белгороде. После смерти отца в 1834 г. воспитание мальчика взял на себя его дядя по матери – иеромонах Нафанаил (Савченко), переведенный вскоре ректором семинарии в Кострому, где, начиная с 1839 г. (то есть с десяти лет), Страхов обучался на отделении риторики, а затем философии. В 1843 г., в сане архимандрита, о. Нафанаил был вызван в Петербург. Следом за ним поехал и Страхов, чтобы продолжить образование сначала в Университете, а затем в Главном педагогическом институте.

Эта лапидарная справка вполне может быть расширена на основании материалов из основных фондов Страхова ‑ прежде всего, в Институте рукописей Национальной библиотеки Украины в Киеве (в нем почти три тысячи единиц хранения), а также личных фондов Н. Н. Страхова в Институте русского языка и литературы (Пушкинский Дом), Российском государственном архиве литературы и искусства, Российской национальной библиотеке.

Заслуживает внимания дневниковая запись Страхова от 19 октября 1844 г.: «Чудеса, да и только. Недавно я помолодел одним годом. С декабря прошлого года я считал себе 16 полных лет: я считал годы от именин до именин, потому что не знал дня моего рождения. Приезжаю в Петербург, здесь нахожу мою тетеньку Катерину Ивановну. Однажды она стала удивляться тому, что я считаю себе шестнадцать лет, тогда как по ее расчетам мне только 15. Считали, рассчитывали, и вышло, что действительно, мне только 15 лет. Впрочем, я могу уже считать себе и 16, так как мое рождение было в октябре, по словам тетеньки. Но все же приятно сбросить с себя один лишний годок; я ужасно боюсь быть стариком»[1].

В справочной литературе утвердилась дата рождения Страхова 16 октября; она же высечена на могильном памятнике. В материалах «К биографии Н. Н. Страхова», составленных И. П. Матченко, биографом, издателем, близким родственником и наследником бумаг, обнаруживается поправка: 17 октября[2]. С детских лет Страхова, согласно православной традиции, отмечались его именины – 6 декабря ст. ст., когда Церковь празднует память свт. Николая Чудотворца. День и даже год своего рождения Страхов уточнил позднее, о чем и свидетельствует дневниковая запись.

В истории отечественной словесности имя Страхова накрепко связано с именем Л. Н. Толстого. Они объединены многими скрепами, предыстория которых обнаруживается задолго до знакомства и первой встречи писателя и критика. Толстой был старше Страхова на полтора месяца; как и Страхов, осиротел в раннем детстве: его мать, Мария Николаевна, умерла в 1830 г.; отец, Николай Ильич, ‑ в 1837 г., оставив детей на попечении тетушек, мало приспособленных к воспитанию детей. В Толстом нашли свое продолжение такие знатные русские фамилии, как Волконские, Трубецкие, Горчаковы, Щетинины, Чаадаевы, Ртищевы.

Родовые корни Страхова находились в ином сословии; он образно обозначил их в черновом наброске «По праздникам»: «Я родился от русской крови. Мой отец – духовного звания, а духовные наши – коренные русские. Но мать моего отца была гречанка; но я родился от малороссиянки, которой дед был родовой казак, а мать – из польского семейства. Сколько разнообразности влияний!»[3] Страховы, Савченки, Липенские внесли свою лепту в историю православного Белгорода и шире ‑ Русской Православной Церкви. Одно из первых мест в школе семейных ценностей занимало хорошее образование.

Отец Страхова – Николай Петрович († не позднее 1834) – учился в 1818‑1823 гг. на первом после обновления курсе Киевской духовной академии. Его однокурсником был Иван Алексеевич Борисов, будущий Иннокентий (1800‑1857), архиепископ Херсонский и Таврический. По всеобщему признанию – и преподавателей, и студентов ‑ имя Борисова во всех разрядных списках студентов следовало писать на первом месте, «потом оставить несколько мест незанятыми и только после этого писать лучшего из товарищей Борисова – Ставрова» [1, c. 1601]. Еще один однокурсник Н. П. Страхова – Феодосий Иванович Радкевич (1798‑1867), будущий Поликарп, епископ Орловский и Севский. Он был настоятелем русской посольской церкви в Афинах, в годы Крымской войны – настоятелем Бахчисарайского Успенского скита, Балаклавского Георгиевского монастыря; Иннокентием (Борисовым) хиротонисан во епископа Одесского, викария Херсонской епархии; в 1857 г. был начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме.

Академические успехи Н. П. Страхова были изрядными: он значится в числе 15 выпускников, окончивших Академию со степенью магистра богословия – 11-м в разрядном списке.

Родной дядя Н. Н. Страхова по матери – Николай Иванович Савченко (1799‑1875) – также был выпускником Киевской духовной академии. Он учился на втором курсе (1821–1825) и также получил степень магистра богословия – шестым в разрядном списке. Впоследствии, овдовев и приняв постриг с именем Нафанаил, он много и достойно потрудился на благо Русской Православной Церкви. Поочередно занимал должности: инспектора нескольких семинарий, в том числе и Костромской, куда ему привезли племянника. В 1843 г., уже в сане архимандрита, был вызван в Петербург. Следом за ним поехал и Страхов, чтобы поступить в высшее учебное заведение. В последние годы жизни Нафанаил возглавлял кафедру Черниговскую и Нежинскую; был возведен в сан архиепископа.

«Другими лицами, к которым Н. Н. относился с уважением, и которые имели большое влияние на его воспитание, были: протоиерей Иоаким Илларионович Липенский, брат бабушки Н. Н-ча; протоиерей Иоанн Трофимович Савченко, дедушка Н. Н-ча по матери и его восприемник. (Восприемницей Н. Н-ча была игуменья Белгородского девичьего монастыря Магдалина.), – свидетельствовал в материалах «К биографии Н. Н. Страхова» И. П. Матченко. – Из посторонних же – “благодетельница” Анна Ивановна Васькова и особенно о. Иоанн Скивский, которого Н. Н. называет “любезнейшим учителем и благодетелем”»[4].

Событием, во многом определившим судьбу Страхова, стала ранняя смерть отца. Свои ощущения и состояния этих скорбных дней Страхов помнил всю жизнь и описал в незавершенной автобиографической повести «Последний из идеалистов». Мария Ивановна Страхова была слишком молода (24 года), чтобы самостоятельно поднять сыновей Петра, Николая, Павла и дочь Антонину. Для понимания определяющего значения ранних лет жизни Страхова для его дальнейшей судьбы важно учитывать влияния ближнего круга, укорененного в Белгороде.

Первым справедливо назвать архиепископа Нафанаила (Савченко), родного дядю по матери. На его содержании и воспитании осиротевший мальчик оказался вскоре после смерти отца. Ему посвятил одно из ранних стихотворений «Христос воскресе», подписавшись: «облагодетельствованный вами племянник Н.С.». Как монах Нафанаил, судя по сохранившимся сведениям, был образцовый. Однако как воспитателю ему далеко не всё удавалось.

Ключевую роль в жизни юного Страхова сыграла его ссора с Нафанаилом. Летом 1846 г., уже в Петербурге, пристрастившись к загородным прогулкам для сбора гербария и насекомых, Николай Страхов однажды заночевал у приятеля, что вызвало гнев преосвященного, которому обо всем сообщил повар Николай. «Надобно вам сказать, – писал Страхов о. Иоанну Скивскому, – что этот Николай – пьяница и силач с атлетическими формами, физиологического темперамента, как говорит Куторга. Однажды он вздумал распоряжаться моим табаком, и когда я запретил ему это, он, пьяный, вздумал говорить мне грубости. Тогда я сказал ему, что если он еще раз возьмет мой табак, то я ему рожу разобью (студенческое выражение). Он замолчал и донес на меня не в том, что я курю (преосвященный давно это знает), но в том, что я не ночевал две ночи и грозил ему»[5].

Чтобы смирить племянника, преосвященный велел ему на коленях просить прощения у повара Николая. Последовал отказ. «Потом преосвященный отдал следующее приказание, – сообщает Страхов, – мне никуда не ходить; давать мне хлеб и воду; гонять моих товарищей, если они придут ко мне. <…> На четвертой неделе случились вещи гораздо невероятнее предыдущих. В одно прекрасное утро преосвященный позвал к себе Петю[6] и чрез него предложил мне написать прошение об увольнении меня из университета с тем, чтобы отправить в Белгород»[7]. Далее выдвигался целый ряд условий.

«Неужели я обязан благодарить человека за кусок хлеба, тогда как он убивает во мне всю силу души, всю свободу воли и мышления? Человек, с самого малолетства находящийся под гнетом деспотизма, падает духом и телом; он – не живой человек, он становится существом странным, бесцветным, которое не имеет ни твердых правил, ни живости мысли, ни решимости воли, ни силы ума. Все это убито, уничтожено!»[8]

Врожденный темперамент, юношеский задор заметно подогрели конфликт.

С определенной долей вероятности к этому периоду – второй половине 1840-х гг. – можно отнести письмо из Киевского фонда Страхова. Оно значится как письмо неизвестного к о. Нафанаилу[9]. Это черновик, край опален огнем. В письме много биографических подробностей частной жизни Николая Ивановича Савченко. Главная тема – обвинение в бездушии, бессердечном отношении к родственникам, в частности, к воспитанникам-племянникам Страховым. Почерк, стиль и манера изложения Н. Н. Страхова.

«Не имеют ли они права сказать, что Вы больше им сделали зла, чем добра, что Вы, приняв их по необходимости, не наблюдали за ними, давили их своим деспотизмом и испортили, может быть, будущность обоих…»[10]

«Когда я увидел их обоих первый раз, они были так робки, так запуганы и неловки, что я удивился высокой нравственности, преподанной им Вами. И это останется на всю жизнь, не забудьте – Попечительный Воспитатель. Человек, вышедший из-под Ваших рук, никогда не будет иметь своей воли, никогда не будет иметь развязности и свободы – во всех своих действиях. Смелость мысли, сила души уничтожена навсегда! – не забывайте, как много значит – навсегда! Не забывайте, какое зло – подавить развитие человека! Еще младший Страхов по живой натуре освобождается от влияния Вашего, но от старшего ничего нельзя надеяться. И в этом виноваты Вы, слышите ли, Вы!»[11]

Родственник И. Ольшевский пытался загасить пламя ссоры. Он писал братьям Петру и Николаю Страховым: «Милые мои дети, Петя и Николя! Вы молоды, неприятности должны испытать. Это еще начало того, что вас ожидает впереди – не бойтесь, хуже будет, но вы, научась терпеть, не заметите степени и переходов». И далее – отдельно Николаю о дяде: «… напротив, он слишком любит тебя и боится за тебя ужасно, чтоб не развратили тебя знакомые твои в душе невинной твоей. <…> твой дядя, сам ты видишь, последнюю копейку дает Вам. Ты скажешь, что теперь не столько у него расходов на Вас, а я в ответ: велики его издержки и теперь, а прежде? а еще впереди! Терпи, казак, атаманом будешь. <…> Не рвись на волю, гляди, чтоб теперешняя цель не показалась после сахарным конфетом! Впрочем, если есть кондиция, хорошая, и ты будешь сам хорош всегда, не увлечешься примерами соблазна, ступай с Богом, и дядя на это ни слова»[12].

Видно, что противостояние отцов и детей, точнее – далеко не утратившего силу старшего поколения и незаметно повзрослевшего младшего, развернулось на педагогической почве. В младших хотят воспитать дух кротости, терпения и смирения, видя в этом, не без основания, залог благочестия. Так было всегда. А они, младшие, дерзко заявляют о своем собственном взгляде на жизнь. «Опыт – лучший учитель, но суровый, – предупреждал из Костромы своего подопечного о. Иоанн Скивский, – это лишь начало несчастий, которые каждый человек должен испытать в своей жизни. Сколько гениальных людей погибли от невоздержности в молодые годы. Почему я вам и повторяю: не доверяйте самому себе. При настоящем положении вы более подвержены опасностям, чем в детстве… Как жаль, что я не с вами!»[13] И дальше, как духовник, о том, что человек сам строит биографию души. «Но горе вам, если вы не победите ваши страсти в это время! Вы должны хорошо запечатлеть в вашем сердце ту великую истину, которой никто не оспаривал, что “от скромной молодости зависит долгая и здоровая старость”»[14].

Летом 1846 г. о. Нафанаил отправил племянника в Белгород, предоставив право матери (своей сестре) решать судьбу сына. О переживаниях и решении Марии Ивановны 11 сентября писала Петру Страхову в Петербург его белгородская родственница Мария Карпенко.

«Маменька твоя думает привезти Николю опять в университет, где он и был; отчего тетеньке плохо жить, я не знаю, потому что я с ними была еще очень мало времени; но я знаю только то, что их очень огорчил приезд Николи и они очень сердились на тебя, отчего ты прежде не написал к ним, что дяденька на него так давно сердится и что Николя тебя не слушает, вот эти слова твоей маменьки; что они похудели, это тоже правда. Преосвященный прислал денег 175 рублей ассигнациями, но их получил дедушка, когда маменька уже выехали из Белгорода, и поэтому не знаю, мало или нет. Тетенька же, выезжая, заняли, но где и сколько, не знаю; вот тебе всё, что я знаю; что тетенька печальна и никогда не бывает весела, ты это сам увидишь, но отчего, я не успела узнать, потому что была с ними очень мало времени»[15].

Еще раз заглянем в параллельно развивающуюся линию жизни Толстого. Казанский университет, ректором которого был в ту пору Лобачевский, числил Толстого в своих студенческих списках только три года (1844–1847), затем «взрослая» жизнь с кутежами, игрой, охотой, пока весной 1851 г. не выехал на Кавказ волонтером в русскую армию.

Материальное положение Страхова было иным, скромнее был и размах, но чувство обретенной свободы опьяняло так же.

Из письма друга Федора Оранского Н. Н. Страхову в Белгород 1 сентября 1846 г.: «Теперь же поговорим о брюках. Для успешного романированья непременно нужны черные брюки, они гораздо скорее привлекут ко мне взоры девушки; ты сам никогда не скидывал черных брюк, даже и тогда, когда ходил в нанковом сюртучке; мои же старые брюки и коротки, и узки, и морщиноваты, и невольно возбуждают в нежном сердце отвращение и ужас. Итак, мой ангел, постарайся, как можно поскорее, переслать взятые тобою мои черные брюки. За фунт на почте берут не по пятиалтыннику, как я писал тебе в предыдущем письме, а по гривеннику. Итак, мой друг, невелико пожертвование четырьмя гривенниками для друга, а между тем, сколько ты мне доставишь этим радостей, от скольких избавишь хлопот»[16].

Из письма Н. Н. Страхова от 8 августа 1849 г. ближайшему другу Ивану Алексеевичу Вышнеградскому (1831/1832–1895), впоследствии почетному члену Санкт-Петербургской Академии наук (1888), основателю научной школы по конструированию машин; в 1888–1892 – министру финансов: «Я думаю, тебя можно поздравить с маленькой бледностью в лице и с синевой под глазами? Меня ты не можешь с этим поздравить, но поздравь с гораздо лучшим: с открытием нравов, которых ни одна черта не встречалась ни тебе, ни мне, ни в каких физиологических и типических очерках, ни в каких нравоописательных и сатирических романах наших наблюдательных писателей, до сих пор смотрящих в ту сторону, куда посмотрел Гоголь. Но эти нравы очень резко мне напомнили «Лиловые полусапожки», не знаю кого, «Мустанга» и другие романы Paul de Coq`а. Я тебе расскажу об них или еще лучше покажу. В четверг их будет две, и я очень жалею, что другая нехороша и нешаловлива, как Сусанна. Сусанна в четверг именинница. Кошелек мой пуст, я иду к Гёну и ворочусь вечером сюда. Да помогают тебе Амур, Купидон и Эрот!»[17] Квартировал Страхов тогда в доме Иванова, около Поцелуева моста в Петербурге.

1851 г. стал для Страхова, как и для Толстого, рубежным. С серебряной медалью он закончил Педагогический институт. Золотую медаль никому не присудили; а вторую серебряную получил друг Вышнеградский.

Из письма к матери от 28 июня 1851 г.: «23 июня, когда раздали медали, было большое пированье, хотя товарищ министра и уверял, что нам мало дали пить. Когда министр уехал, посадили директора на стул и покачали; потом качали инспектора уже без стула, потом старшего надзирателя, причем, рассказывают, ему досталось немало толчков. От двух часов пополудни пировали до семи с криком, шумом, объятиями и слезами»[18].

Дальше была служба во 2-й Одесской мужской гимназии учителем математики и физики и возвращение в Петербург за год до начала Крымской войны. Еще одно знаменательное сближение судеб: на севастопольские бастионы Толстой прибыл осенью 1854 г., подав прошение о своем переводе из Кишинева, где служил в штабе артиллерии Южной армии.

Поздней осенью 1851 г. в Одессу прибыл Нафанаил, в сане епископа Полтавского и Переяславского, о чем Н. Н. Страхов узнал от знакомых. «Тогда я прицепил шпагу, надел шляпу и пошел к нему, – писал Страхов матери. – Он принял меня очень ласково и дружески, сказал, что помнит свои обещания, что рад тому, что все хорошо кончилось, что прощает все прежнее. Он повеселел, помолодел, хвалил свое житье в Новгороде и радовался, что будет жить в Полтаве»[19]. Так завершилась семейная распря, в которой не оказалось ни победивших, ни побежденных. И вряд ли правомерны размышления о том, что было бы, если бы...  

Начало 1850-х гг. ознаменовано как для Толстого, так и для Страхова литературным дебютом – автобиографическими произведениями, в которых отразился опыт их молодой жизни.

Осенью 1850 г., как и Толстой в 1852 г., Страхов послал в журнал «Современник» свою повесть «По утрам». Ее автобиографический характер несомненен. В письме к редактору молодой автор написал: «Вполне уверенный в высоком достоинстве этого сочинения и в тонкой проницательности редакции, я не сомневаюсь в благосклонности ее суда. Особенно, если редакция, как мне бы весьма желательно было, будет смотреть на рукопись с высшей психологической точки зрения, как на проявление умственной и нравственной деятельности человека в данных обстоятельствах, в данный момент его жизни» [2, c. 85].

Надо отметить, что первое письмо Толстого к Некрасову звучало смиреннее и почтительнее. Видимо, сказывалась среда, воспитание, навыки светского общения.

Авторский замысел Страхова заключался в том, чтобы сначала яркими красками изобразить «возмутительные пробуждения чувственности, смущавшей некогда холодные занятия» героя, а затем, после некоторой борьбы, торжество духа над телом. Увлечения молодости неизбежны, но они, как показано в повести, мимолетны и, главное, не могут заглушить духовные порывы. Герой отказывается от увлечений «без грусти и тоски» и старается «воспитать в себе строгость мысли и чувства, строгость, оскорбляемую этими воспоминаниями». «Не должно ли, – спрашивает он, – изменить всю деятельность нашу, от ее начала до конца, или, по-прежнему, есть, спать, грешить и, одним словом, делать всё то, что называется жизнь?»[20]

Н.А. Некрасов, прочитав повесть, размашисто синим карандашом начертал на титульном листе: «В авторе есть талант, слог его также хорош, манера довольно оригинальна. Но напечатать этой повести нельзя – цензура найдет ее скандальною, безнравственною – и зарубит» [2, c. 86].

Хотя повесть и не была напечатана в «Современнике», ее замысел ясно обозначил начало пути, пройденного будущим критиком и философом до встречи с Толстым, до «Войны и мира»; пути к пониманию, которое нашел Толстой в сердце Страхова и которым так дорожил всю жизнь.