Одной из важнейших функций художественной литературы является познавательная, благодаря чему чтение обогащает наши знания и представления об окружающем мире и обществе, о самом человеке. Переводная же литература призвана прежде всего знакомить читателя с образом жизни и мышлением, бытом, культурой, традициями и обычаями другого народа. Согласно общепринятому утверждению, художественный перевод как бы строит мосты между разными культурами, и, в конечном счете, служит взаимопониманию и согласию между народами. Однако для выполнения данной миссии требуется адекватная передача национального колорита оригинала, что, к великому сожалению, на практике удается не всегда и часто в недостаточной степени. В частности, в советский период, когда в ущерб национальному культивировалось интернациональное, в практике художественного перевода уделялось недостаточное внимание данной проблеме. Особенно отчетливо это ощущалось в переводах из национальных языков на русский. Хотя введение в лингвистике и переводоведении термина «реалия» для обозначения национально-специфических явлений свидетельствует о понимании проблемы специалистами с середины прошлого века (см.: Морозов, 1956; Фёдоров, 1968; Ахманова, 1966; Верещагин, Костомаров, 1973 и др.), однако лишь в последние годы можно говорить о проведении широких систематических исследований и воплощении их обобщенных результатов в теоретических гипотезах и методологиях (см.: Дробышева, 2008; Алексеева, 2009; Фененко, 2009; Гудий, 2012; Бубнова, Сардарова, 2014; Пугина, Смыслов, Холстинина, 2016; Хабибуллаева 2015, 2017 и др.). Недостаточный опыт перевода с одной стороны, остатки великодержавно-имперского и великоросского шовинизма, советского понимания интернационализма в сознании переводчиков с другой стороны, на наш взгляд, были основными причинами стирания в переводах национальной самобытности оригинала.

Издание в 1958 году русского перевода романа Абдуллы Кадыри «Минувшие дни», запрещенного в 1937 году в связи с репрессированием автора, предваряло его переиздание на узбекском, что являлось как бы дополнительной страховкой для издателей. Поэтому в спешном порядке роман был переведен на русский, что было поручено Л. Бать и В. Смирновой (Кадыри, 1984). Эти обстоятельства, на наш взгляд, вкупе с вышеназванными причинами могли отрицательно повлиять на качество перевода. В результате получили то, что имеем: русскоязычный читатель знаком с сюжетом, однако, в отличие от узбекского читателя, он не воспринимает первенца узбекской романистики как «энциклопедию узбекской жизни». Попыткой преодолеть эти недостатки можно считать второй перевод романа, осуществленный М. Сафаровым в 2008 году (Кадыри, 2009). Надо признать, что кое в чем ему это удалось. И всё же, пока и второй перевод далек от совершенства, особенно в плане воссоздания национального своеобразия.

В одном из эпизодов «Минувших дней» А. Кадыри пишет: «Ҳасанали дастурхон ёзиб қумғон киргизди. Одатий такаллуфлар билан дастурхон ва чойга қаралди» (Кодирий, 2014: 9). Второе предложение фрагмента дословно означает «с обычными вежливостями принялись за еду». Фраза, адресованная национальному читателю, сообщает ему достаточно много, но русскоязычному читателю ровным счетом ничего. Эта фраза в сознании читателя-узбека может легко вызвать живую сцену «обычных вежливостей», благодаря чему автор имеет возможность быть лаконичным. Переводчик же, наоборот, чтобы передать смысл оригинала, просто обязан распространяться, ибо без этого добиться адекватности невозможно. Однако, если переводчик будет распространяться с целью передачи смысла, то неизбежен отход от текста оригинала. Потому одним из действенных и, возможно, наиболее эффективных способов решения данной проблемы являются различного рода комментарии. Попробуем обосновать это путем сопоставления оригинала и двух переводов приведенного выше фрагмента на русский язык.

Начнем с первого перевода (далее – ПП), в котором данный фрагмент выглядит так: «Тем временем Хасанали разостлал скатерть, поставил угощения, принес чай. Все чинно принялись за еду» (Кадыри, 1984: 30). Вместо «қумғон киргизди» («внес кумган») в переводе читаем «принес чай». Конечно, тут смысл не меняется: в кумгане был чай. Однако опущением слова «кумган», означающего предмет национального быта, теряется важная в плане создания национального колорита деталь. Это примерно то же, как если бы сочетание «поставить самовар» из русской деревенской прозы перевели как «принести чай» (исчезает атмосфера национальной жизни). Далее, сочетание «дастурхон ёзмоқ», дословно означающее «разостлать скатерть», является фразеологическим оборотом и по смыслу совпадает с сочетанием «накрыть стол». Переводчики, чтобы передать данное значение фразеологической единицы, добавили простое предложение «поставил угощения». Происходит подмена одного колорита другим, что искажает содержание текста и нарушает передачу истинного значения слова. На наш взгляд, здесь можно было ограничиться предложением «разостлать скатерть» и снабдить его комментарием. Целесообразность этого диктуется также тем, что читатель романа еще не раз встретит данный фразеологизм. Второе предложение фрагмента переведено весьма неудачно, так как не передает смысл оригинала, о чем было сказано выше.

Во втором переводе (далее – ВП), осуществленном М. Сафаровым, данный фрагмент выглядит так: «Хасанали расстелил дастархан и внес кумган. Последовала традиционная церемония ухаживания за гостями» (Кадыри, 2009: 10). Как видно, в отличие от предшественников, М. Сафаров передал фразеологизм словосочетанием «расстелил дастархан» и снабдил его подстраничным комментарием («Расстелил дастархан – поставил угощение перед гостями»), что является, на наш взгляд, удачным решением. Наличие в основном тексте непереведенного слова «дастархан» отсылает читателя на побочный текст, т. е. является сигналом: «Смотри комментарий!» С другой стороны, непереведенное слово «дастархан», будучи реалией, само по себе придает изображению национальную окраску. И наконец, с данным словом читатель романа еще встретится не раз, что еще раз подчеркивает важность подстраничного комментария. Вместе с тем, было бы целесообразнее дополнить комментарий следующим образом: 1) дать перевод слова: «дастархан – скатерть»; 2) указать на то, что «дастурхон ёзмок – расстелить скатерть» является фразеологизмом и в контексте может означать то же, что и «накрыть стол».

Таким же способом передано и слово «кумган». Однако комментарий в сноске к нему неверен. Дело в том, что данное слово имеет древнеузбекское происхождение и является дериватом слова «чайник». А в комментарии «кумган» описан как «медный кувшин с носиком для мытья рук». На самом же деле кумган предназначен не для мытья рук, а для кипячения воды к чаю (чаще как для кипячения, так и для заваривания). Слово «кумган» в современном переводу словаре толкуется как «металлический или керамический сосуд в виде высокого узкогорлого кувшина с носиком, ручкой и крышкой (у тюркских народов и кавказских горцев)»[1]. В то же время существует похожая на кумган и предназначенная для мытья рук домашняя утварь, но называется она «обдаста». Описанное упущение свидетельствует, на наш взгляд, как о недостаточно глубоком знании переводчиком особенностей нацонального быта, так и о необходимости более подробного комментария в подобных случаях.

Второе предложение фрагмента («Последовала традиционная церемония ухаживания за гостями»), так же как и в ПП, не сообщает русскоязычному читателю ничего конкретного или же, наоборот, сообщает то, чего в оригинале не было вовсе. Потому как использованное в переводе слово «церемония» подразумевает скорее нечто официальное или же укоренившийся в виде ритуала процесс, поэтапно расписанный согласно некоему регламенту, и может ввести читателя в заблуждение. Ибо в оригинале имеются в виду лишь обычные любезности, правила этикета, предписывающие хозяевам всячески угождать гостям, в том числе раз за разом просить их отведать тех или других яств, находящихся на дастархане. Разумеется, дословный перевод здесь не может передать сути того, что имелось ввиду. Поэтому наряду с точным переводом (например, в таком виде: «С обычными вежливостями принялись за еду»), необходим этнокультурный комментарий, который бы вкратце пояснял сочетание «обычные вежливости».

Необходимо отметить, что этнокультурный комментарий должен быть по возможности исчерпывающим и точным. И не стоит тревожиться о том, что в этом случае объем побочного текста в переводе может увеличится в разы. Ибо здесь основным критерием является создание перевода, возможность представить изображаемое максимально близко к представлению читателя оригинала. Так, прочитав в оригинале «Отабек меҳмонларни танчага ўтқузиб, фотиҳадан сўнг Ҳасаналидан сўради…» (Кодирий, 2014: 7), читатель-узбек может живо представить себе изображаемую ситуацию. Однако русскоязычный читатель, незнакомый с узбекским бытом, прочитавши в ПП фразу «… после того, как гости сели у сандала и была прочитана фатиха, Атабек обратился к старику…» (Кадыри, 1984: 28), вряд ли сможет понять то, что представил читатель-узбек. Учитывая это, переводчики снабдили слово «сандал» комментарием в сноске. В обоих переводах слово «сандал» комментируется одинаково: «низкий столик, который ставится над углублением в полу с горячими угольями; служит для согревания ног зимой». Сразу надо сказать, что данный комментарий не полон и, прочитав его, читатель может получить неверное представление. Так, незнакомый с узбекским бытом читатель, опирающийся только на текст и комментарий к нему, может представить низкий столик, под которым горячие уголья, и севших подле этого стола гостей – и только, что в принципе неверно. Причиной этому является неточность и неполнота комментария. Во-первых, функция сандала не исчерпывается «согреванием ног» в зимнее время, он был единственным источником тепла в узбекских домах. С учетом этого, во-вторых, необходимо дать полное описание предмета, а именно, то, что этот низкий столик покрывается специальным ватным одеялом (курпа), служащим для сохранения тепла. В зимнее время в специальное углубление кладут уголья, сверху их присыпают золой, являющейся своеобразным регулятором тепла: когда температура опускается, чуть приоткрывают уголья, а когда становится слишком жарко, наоборот, прикрывают золой. Домочадцы же располагаются вокруг сандала, для чего, приподняв одеяло, засовывают ноги внутрь. Разумеется, если бы переводчики знали эти нюансы, то мы бы не читали в ПП «сели у сандала», а во ВП «усадил к сандалу».

В каждом из переводов слово «фатиха» передано по-разному. Так, если в ПП оно дано без перевода и снабжено комментарием в постраничной сноске, то во ВП словосочетанием «краткая молитва» передан смысл слова. Если учесть, что в комментарии ПП слово охарактеризовано как «краткая благодарственная молитва», а во ВП исключено прилагательное «благодарственная», то следует отметить, что М. Сафаров поступил верно. Ибо слово «фатиха» в данной жизненной ситуации не есть благодарственная молитва. В отличие от верующих христиан, произносящих благодарственную молитву перед тем как приступить к еде, мусульмане благодарят Аллаха после еды. Значит, в ПП происходит смешение понятий, т. е. понимание мусульманского обычая по аналогии с христианским. На самом же деле здесь отражен другой обычай, согласно которому пришедший в гости, после того как сядет в указанное хозяином место, произносит «фатиху» – просит Аллаха ниспослать всевозможных благ этому дому, его хозяину и домочадцам. А это значит, что в целом и во ВП слово передано не адекватно оригиналу. На наш взгляд, единственно верным способом адекватной передачи здесь является следующее: принять слово «фатиха» за непереводимое и снабдить его подробным комментарием.

Рассмотренные выше примеры, как нам думается, достаточно убедительно показывают, в какой степени важными являются этнокультурные комментарии в художественном переводе. Ибо они служат правильному пониманию сути изображаемого в произведении, чем способствуют свершению истинного эстетического события, которое сближает народы и культуры, приводит к взаимопониманию и взаимоуважению между ними.