Часть 2-я

В предыдущей части нашей рецензии мы рассмотрели основные положения первых трех глав «Рождения государства». Теперь речь пойдет об остальных главах.

Четвертая глава исследования М.М. Крома посвящена еще одной важной и дискуссионной проблеме – явилось ли раннемодерное Русское государство наследником Золотой Орды, или же в основе его лежал византийский опыт государственного строительства. Эта дискуссия длится не одно десятилетие, и сторонники как одной, так и другой версии стараются изыскать всё новые и новые аргументы в пользу своей точки зрения. Сам М.М. Кром подвергает «монгольскую» версию жесткой критике, указывая, что «представления о Московском государстве как о “втором издании” Золотой Орды не находит опоры в имеющихся источниках» (Кром, 2018: 97). Конечно, продолжает автор «Рождения государства», определенные следы ордынских заимствований в раннемодерной русской административной и налоговой, тем более военной, практике можно отыскать, но они претерпели серьезные изменения в ходе их адаптации к русской практике (см.: Кром, 2018: 99-101). Однако и византийские образцы в чистом виде не прижились на русской почве. Вывод, который делает автор из своих наблюдений, заключается в том, что «Московское государство не было подобием ни Золотой Орды, ни Византии; московские великие князья и цари не претендовали на наследие хана Батыя или императора Константина». В целом же, продолжает М.М. Кром свою мысль, «иноземных влияний в Московском государстве было много, но ни одно из них не определяло в целом его развития», и в итоге «внешние заимствования накладывались на местную основу, образуя причудливую амальгаму» (Кром, 2018: 104-105). И с таким выводом трудно не согласиться.

Отдельная глава «Рождения государства» посвящена имперскому дипломату и мемуаристу С. Герберштейну, дважды в правление Василия III, сына и преемника Ивана III, посетившему загадочную Московию. Его записки о пребывании в России вышли существенно позже, спустя почти четверть века после того, как Герберштейн вернулся в Империю, однако до сих пор считаются одним из важнейших источников по истории Русского государства и общества первой четверти XVI в. Влияние сочинения Герберштейна на всю последующую Rossica трудно не заметить, – на этот момент и указывает М.М. Кром (см.: Кром, 2018: 108), – поэтому обращение к этому сюжету можно только приветствовать.

Подчеркивая противоречивость и неоднозначность свидетельств Герберштейна, в которых правда смешана, порой в причудливых формах, с вымыслом и очевидной предвзятостью, автор «Рождения государства» ставит важную проблему, суть которой, по его словам, «заключается в отсутствии институциональных ограничений монаршего произвола». По мнению историка, в Западной Европе раннего Нового времени «каким бы жестоким и властолюбивым ни был тот или иной король, но во многих европейских странах он был вынужден считаться с законами, с привилегиями тех или иных провинций (как в Испании), с парламентом (как это было в Англии) или Сеймом (как в Польше и Литве)». Там же, где этого не было, «королевский произвол наталкивался на сопротивление высших сословий» (Кром, 2018: 118). В России же, по мнению М.М. Крома, власть государя не была ограничена ни законом, ни каким-либо учреждением, ни аристократией, и «единственным ограничителем государевой воли выступали нормы христианского благочестия и позиция главы Русской церкви – митрополита Московского и всея Руси, пользовавшегося старинным правом “печалования” за опальных» (Кром, 2018: 119). Этого же, считает исследователь, было явно недостаточно для реального ограничения власти монарха.

Позволим себе не согласиться со столь категоричным утверждением М.М. Крома. Безусловно, некоей «конституции» (или иных законов/закона), которая бы ограничила полномочия государя, в раннемодерной России не было. Но, положа руку на сердце, спросим себя – мог ли закон человеческий ограничить самовластие монарха, если его не мог ограничить закон Божий? Если монарх мог с легкостью преступить закон Божий, то что остановило бы его, если он решил нарушить какие-либо людские установления? И в этом смысле традиция, обычай были более сильными ограничителями власти государя, нежели какие-либо законы, «хартии» и «конституции». Не стоит забывать о том, что московское общество раннего Нового времени было весьма и весьма консервативным, и всякое отклонение от «старины», мягко говоря, им не приветствовалось (судьба церковной реформы, затеянной патриархом Никоном, яркий тому пример). Говоря об «естественном» ограничении власти монарха, стоит принять во внимание тезис, высказанный Н. Коллманн. Она отмечала, что в раннемодерных государствах с их слаборазвитой инфраструктурой власти легитимность последней, а значит, и ее устойчивость и способность достигать своих целей, определялась поддержкой снизу. В России того времени, продолжала она, «каким бы могущественным ни считался царь, законность его власти зиждилась на представлениях народа о его благочестии, справедливости, милости к бедным и умении слышать свой народ» (Коллманн, 2016: 487).

Несоответствие этим требованиям грозило верховной власти, персонифицированной в образе монарха, серьезными неприятностями, и этот «царский» «дискурс», выработанный церковными писателями и прочно утвердившийся в массовом народном сознании, существенно ограничивал власть царя. Другое дело, что иностранные наблюдатели, слабо погруженные в хитросплетения московской политической кухни, не замечали этих неписаных «законов» политической жизни русского социума. Нет законов, нет «конституции», нет парламента, нет собрания аристократии – значит, у московитов налицо тирания и деспотия, никем и ничем не ограниченная. Официальные декларации московских государей и их претензии на самодержавие они принимали за чистую монету, тогда как реальность была намного сложнее. И говоря о «безудержном произволе, деспотизме и насилии», в которые скатился Иван Грозный, стоило бы всё-таки задаться вопросом – если они присутствовали в таких масштабах, как это принято считать в рамках «черной легенды» о первом русском царе, то почему, в таком случае, после московских волнений лета 1547 г. до самого конца правления Ивана Грозного мы не видим больше подобных массовых выступлений? Ведь одной из первостепенных причин волнений лета 1547 г. в столице как раз и было пренебрежение своими царскими обязанностями со стороны молодого царя, следовательно, всё, что происходило потом, оправдывалось пресловутым «царским» «дискурсом» и находило массовую поддержку (случайно ли Иван обратился к московским посадским людям, учреждая опричнину?).

Шестая глава «Рождения государства» «Бюрократизация управления. Формирование приказов» является, на наш взгляд, одной из важнейших и системообразующих в книге и в той новой концепции формирования Русского государства, которую предлагает М.М. Кром. Бюрократизацию управления и «формирование постоянных и безличных структур управления» государством М.М. Кром вслед за многими другими исследователями считает «родовой чертой государств Нового времени» (Кром, 2018: 121), и в этой главе историк развивает идеи, высказанные им ранее в других своих работах. Наиболее значительной из них по праву можно считать «Вдовствующее царство», один из разделов которой посвящен как раз особенностям функционирования нарождающейся московской бюрократии в годы пресловутого «боярского правления» при юном Иване IV (см.: Кром, 2010: 364-400, 440-509).

Характеризуя «будни власти» в государстве Ивана III, его сына и внука, М.М. Кром исходит из того, что приказная система «прорастает» сквозь структуры дворцового ведомства[1]. «Прообразом государственных структур в Московии, – пишет он, – стали службы, управлявшие княжеским хозяйством» (Кром, 2018: 122). Генеральным принципом функционирования московской бюрократии, отмечал дальше исследователь, стало стремление вывести государя за рамки обычного административного или судебного процесса (впрочем, М.М. Кром указывал на то, что в русской практике того времени смешение двух этих функций было обычным делом). «Судебно-административный аппарат должен был работать в автономном режиме», – подчеркивал он, отмечая общность принципов работы бюрократического аппарата в России в эпоху раннего Нового времени и в государствах Западной Европы той эпохи. При этом московской особенностью было то, что даже важнейшие документы заверялись не личной подписью государя, но его печатью. «Таким образом, – резюмировал автор «Рождения государства», – с технической точки зрения участие монарха в выдаче официальных документов вовсе не требовалось» (Кром, 2018: 127).

Касаясь особенностей формирования московского приказного «чина», М.М. Кром отмечал, что, в отличие от Западной Европы, московские бюрократы раннего Нового времени были сугубыми практиками, а не теоретиками и дипломированными юристами-знатоками римского и обычного права (легистами). При этом «судьба дьячества в Московской Руси – это яркий пример восходящей мобильности, проявлявшейся и в увеличении численности этой группы канцелярских служащих, и в повышении их статуса» (Кром, 2018: 131). От княжеских министериалов до могущественных царских «верников» – таким был путь московского дьячества в «долгий XVI век». Однако, отмечая численный рост приказного «чина», М.М. Кром подчеркивает его немногочисленность, отмечая, что в этом отношении Русское государство было схожим с монархией Тюдоров. Отсюда историк делает любопытный вывод. «Слабое развитие бюрократии в обеих странах компенсировалось активным вовлечением местного населения (особенно дворянства) в управление государством», – пишет он (Кром, 2018: 133-134). Нет ли здесь противоречия с прежним утверждением автора относительно отсутствия ограничений монаршей власти как непременного условия скатывания самодержавия в неограниченный деспотизм и безудержный произвол?

Седьмой главе под названием «Царство Ивана Грозного» в «Рождении государства» отведено места больше, чем какой-либо другой. Впрочем, это и немудрено, ибо титаническая фигура Ивана Грозного отбрасывает свою тень практически на весь русский XVI век и на вторую его половину особенно. Долгое правление Ивана IV (а оно длилось больше полустолетия, если считать время от смерти его отца Василия III в конце 1533 г., до смерти самого Ивана в 1584 г.). Понятно, что столь насыщенная событиями эпоха не может быть помещена в рамки одной главы в небольшой книге, и автору пришлось выбирать те сюжеты из истории первого русского царя, какие, на его взгляд, являлись важнейшими.

Прежде всего автор «Рождения государства» анализирует события времен боярского правления и ту роль, которую играл в них малолетний государь. На наш взгляд, наиболее важный момент в этом сюжете – выделенная автором одна из важнейших функций правителя в ту эпоху, когда, в силу слабости «жил власти», роль личности монарха была еще чрезвычайно высока. Среди прочих прерогатив государя М.М. Кром выделил одну, «которую мог выполнять только взрослый и дееспособный государь», а именно, контроль над придворной элитой (Кром, 2018: 142). По мнению автора, к 30-м годам XVI в. значение этой функции монарха возросло особенно, если принять во внимание крайне неоднородный состав русской аристократии того времени. «Расколотая взаимной враждой придворная аристократия остро нуждалась в верховном арбитре, каковым никак не мог быть ребенок на троне» (Кром, 2018: 142-143). Развивая свой тезис дальше, М.М. Кром отмечает, что «малолетний наследник не мог держать придворную элиту в узде» и, как результат, при отсутствии официально признанного регентства, эта ситуация вела «к длительной политической нестабильности и частым вспышкам насилия» (Кром, 2018: 143).

Соглашаясь с подобным описанием ситуации при дворе, сложившейся в эпоху пресловутого «боярского правления», всё-таки не согласимся с уважаемым автором «Рождения государства» в одном аспекте. Безусловно, если бы существовал некий закон, который официально установил бы регентство и четко очертил круг его обязанностей и прав, это было бы весьма неплохо. Однако стало бы наличие официального регентства эффективным противоядием от вспышки борьбы за власть и насилия при государевом дворе? Исследователь ссылается на пример Франции, где порядок управления королевством при малолетнем монархе как будто был отработан, в том числе и в законодательном порядке. Однако воспрепятствовал ли этот узаконенный порядок управления началу той же самой Фронды при юном Людовике XIV? Закон сам по себе ничего не представляет, это просто лист бумаги, но если за ним стоит реальная сила, способная заставить остальных выполнять требования, изложенные на этом листе бумаги, тогда закон становится действительно законом, а не фикцией. Так и в нашем случае – проблема заключалась не в том, что отсутствовал узаконенный порядок правления «вдовствующим царством» при малолетнем государе, а в том, что после неожиданной смерти матери великого князя ни одна придворная группировка, ни один боярский клан не обладал должной силой, влиянием и авторитетом для того, чтобы навязать свою волю остальным и заставить их подчиниться этой воле. Именно в этом, на наш взгляд, а не в отсутствии писаного закона заключалась пресловутая «ахиллесова пята» самодержавия, о которой пишет М.М. Кром.

И еще один момент, на который стоило бы обратить внимание в этом и подобных случаях. Московское общество (вслед за «древнерусским») не испытало, по замечанию В.М. Живова, «римской прививки» (Живов, 2002: 296). Видимо, это сыграло решающую роль в том, что в русском обществе светская письменность подвергалась замедленной институционализации и, по замечанию С. Франклина, очень долго не мог сложиться светский орган управления, «чей авторитет и функционирование основывались бы на письменных предписаниях и операциях». Развивая свой тезис далее, британский исследователь писал о том, что это обстоятельство «указывает на устойчивость традиционных социальных отношений, на осознанную обществом функциональную адекватность традиционных способов поведения без участия письменности, на самодостаточность традиции» (Франклин, 2010: 475-476). Принимая эти тезисы (и памятуя о «холодности» московского раннемодерного общества), можно сделать очевидный вывод – необходимости в строгой регламентации посредством некоего писаного закона порядка управления при малолетнем государе московская элита не испытывала, тем более что для нее эта ситуация отнюдь не была новостью. Другое дело, что система дала сбой, но этот сбой был вызван не органическим ее пороком («ахиллесовой пятой»), а конкретно-историческими условиям, которые сложились к исходу 30-х гг. XVI в.

Вместе с тем нельзя не упомянуть об одном любопытном и важном наблюдении, которое сделал М.М. Кром еще в процессе написания «Вдовствующего царства» и которое он повторил еще раз в «Рождении государства». «Политический кризис 30 –40-х годов XVI века не привел к параличу государственного управления: основные службы и ведомства работали исправно», и эта отмеченная уже в который раз исследователем автономия складывающегося приказного аппарата обусловила сохранение управляемости государством даже несмотря на политические бури, которые бушевали на московском политическом Олимпе в эти годы (см.: Кром, 2010: 427-428; Кром, 2018: 143-144). Правда, и здесь есть один нюанс: М.М. Кром пишет о том, что эта автономия приказного аппарата как составная часть стратегии деперсонализации власти способствовала сохранению государства в годы Смуты. Отчасти это так, но всё же здесь мы выдвинули бы на первую роль органы земского самоуправления, поскольку вся история Смутного времени от появления самозванца до взятия Москвы поляками есть история деградации и разрушения верховной власти и вместе с ней приказного аппарата. Не автономия приказной бюрократии спасла страну и государство, но земское самоуправление, которое, впрочем, получило реальный опыт участия в государственных делах и управления страной именно в эпоху Ивана Грозного.

Следующая проблема, которую поднимает М.М. Кром в этой главе, – это вопрос о первых земских соборах. Подробно разбирая этот вопрос, историк приходит к выводу, что московские «земские» соборы времен «долгого XVI века» – явление, в общем и в целом находящееся в общеевропейском русле развития представительных учреждений. «На этом фоне (который включает в себя, как отмечает М.М. Кром, не только английский парламент, французские Генеральные штаты или сейм Речи Посполитой, но и другие подобного рода учреждения в других странах Европы. – В.П.) отнюдь не выглядят каким-то экзотическим явлением, обнаруживая уже на ранней стадии своего развития ряд характерных “фамильных” черт», – указывает исследователь (Кром, 2018: 157). В описании М.М. Крома русские «земские» соборы – живой, развивающийся и изменяющийся социально-политический организм, к которому нельзя подходить с мерками более поздних времен, как это сделал и за что был подвергнут критике со стороны автора «Рождения государства» В.О. Ключевский. Для М.М. Крома «земские» соборы – «одна из примет возникающего модерного государства, которое строилось не только “сверху”, но и “снизу”» (Кром, 2018: 159), и этот вывод нам весьма и весьма импонирует, ибо целиком и полностью совпадает с нашим мнением относительно природы раннемодерного Русского государства.

Отдельной строкой в главе проходит сюжет со знаменитым «Царским» Судебником 1550 г. Историю его создания автор увязывает с проблемой пресловутых «реформ» так называемой «Избранной Рады»[2]. Почему «пресловутые»? Автор «Рождения государства» считает (и эта его позиция была озвучена давно (см., напр.: Кром, 2005, 2009), что термин «реформы» в привычном для нас понимании неприменим для эпох Ивана III и Ивана IV. Историк доказывает (и мы с ним согласны в этом), что «идеалы царя (Ивана Грозного. – В.П.) и его советников сугубо консервативны и пронизаны христианской моралью», а раз так, то сами реформы как изменение старины были исключены. «Новое допускалось лишь под видом “возврата” к обычаям предков и путем постоянного изменения (“исправления”) сложившегося порядка», – завершает свой тезис М.М. Кром (Кром, 2018: 162). Как итог, отмечает исследователь, «оглядка на старину и неразвитость бюрократического аппарата делали преобразования в царстве Ивана Грозного очень непохожими на привычные для нас реформы XIX–XX веков» (Кром, 2018: 163). В этой фразе, на наш взгляд, всё же стоит расставить акценты иначе. Оглядка на старину была вынужденной, но, если так можно выразиться, на подсознательном уровне. Само московское общество, ориентированное на «старину», было главным препятствием на пути безоглядного, в духе Петра I, реформаторства, ибо в условиях, когда «мускулатура» власти еще не накачана в должной степени, успех ее деятельности во многом предопределялся позицией общества и его ожиданиями. И если общество настроено против «новин», то как можно их устроить, не рискуя утратить в глазах «земли» свою легитимность? И потом, Иван Грозный (в отличие от Петра I) получил традиционное воспитание и образование, которые были ориентированы на воспроизводство «старины», и трудно ожидать от него решительных шагов по ее слому, тем более в той напряженной социально-политической и экономической ситуации, которая сложилась в Русской земле к началу 50-х гг. XVI в[3].

Тем не менее, несмотря на отрицательное отношение к переменам, нельзя сказать, что никаких изменений не происходило, и М.М. Кром пишет об этом. Результатом этих медленных, постепенных перемен становится то, что «к концу XVI столетия система управления Русского государства сочетала в себе элементы выборов (на местах) и бюрократию (в центре)». В этом отношении Россия той эпохи, снова подчеркивает историк, была схожа с Англией, ибо «при сравнительно немногочисленном чиновничестве (большая его часть была сосредоточена в Лондоне) многие важные управленческие функции выполняло провинциальное дворянство (джентри), не получавшее коронного жалованья» (Кром, 2018: 167).

Завершает эту главу сюжет об опричнине. Мимо этого загадочного явления не может пройти ни один историк, повествующий об эпохе Ивана Грозного, и М.М. Кром не стал исключением в этом ряду. В своих оценках феномена опричнины исследователь вполне традиционен, расценивая ее как своего рода «вывих» в нормальном течении русской политической государственной жизни и полагая опричнину виновницей едва ли не всех последующих бед и несчастий, постигших Русское государство в конце XVI – начале XVII вв. При этом, критикуя Ивана Грозного за деспотизм и опричный пресловутый «массовый» террор, автор «Рождения государства» не замечает противоречий в своих построениях. Как сочетать, к примеру, этот самый «массовый террор» с тем, что, несмотря на репрессии, государственный аппарат продолжал работать без сбоев, о чем пишет сам исследователь? (Кром, 2018: 171-172)[4]. В таком случае, быть может, ближе всех подошел к пониманию сути феномена опричнины В.О. Ключевский, который писал, что опричнина «была направлена против лиц, а не против порядка» (Ключевский, 1987: 172)[5]? В итоге, оставшись в рамках традиционного либерального «опричного» «дискурса», исследователь, несмотря на сделанные любопытные наблюдения, не смог внести ничего нового или дискуссионного в обсуждение опричного феномена. Пожалуй, этот раздел во всей книге можно оценить как наиболее слабый, смотрящийся чужеродным вкраплением в ткань исследования.

Восьмая глава «Рождения государства» касается проблемы финансов Русского раннемодерного государства. Тема эта совсем не избитая, тем более в таком ракурсе, в каком рассматривается история развития русской государственности в раннее Новое время автором книги. Выделим важнейшие, на наш взгляд, тезисы, озвученные М.М. Кромом в этом разделе его исследования. Прежде всего историк подчеркивает, что во времена Ивана Грозного, да и много позднее, едва ли кто-либо мог назвать точную сумму доходов царской казны, и не в последнюю очередь потому, что в слабо монетизированной экономике России той эпохи богатства накапливались не только и не столько в денежной форме, сколько в натуральном исчислении, и истинным фундаментом государства была земля, значительный земельный фонд, которым располагала верховная власть (Кром, 2018: 182-183). Второй тезис: несмотря на общую архаичность русской финансовой системы, коммутация натуральных повинностей в денежные со второй половины XVI в. наметилась более чем явственно (и за счет этой коммутации рост налогового бремени выглядит впечатляющим и устрашающим), причем эта тенденция была связана в первую очередь с ростом военных расходов (что и немудрено – Русское государство, вступив на тропу «пороховой революции», втянулось в весьма дорогостоящий процесс гонки вооружений и военных технологий) (см.: Кром, 2018: 184). Третий аспект проблемы – двойственная политика «правительства» в вопросах налоговых привилегий, связанная с проблемой закрепощения, – в интересах казны и служилого «чина» власти в конце XVI в. пошли на непопулярный, но вынужденный шаг в интересах служилых людей, а именно, ограничения права на свободу перемещений посадских людей и крестьян. При этом автор исследования справедливо подчеркивает, что эта мера носила в значительной степени декларативный характер, поскольку специальной государственной службы по сыску беглых и их возврату на прежние места не было, и истцы должны были сами разыскивать беглецов и через суд добиваться их водворения туда, откуда они ушли раньше (Кром, 2018: 187-188).

В девятой главе М.М Кром рассматривает проблемы формирования новой государственной идеологии. Прежде всего автор «Рождения государства», обращаясь к писаниям церковных писателей и идеологов, обращает внимание на идею, красной нитью проходящую через них, – идею особой ответственности царя за православное Русское государство и православный же народ, врученный ему от Бога. Касаясь этой темы, автор снова подчеркивает, что Иван Грозный и его опричнина – своего рода аномалия в нормальном ходе развития русской истории, попытка установить деспотическое правление, никем и ничем не ограниченное (в том числе и моральным авторитетом Церкви и ее иерархов) (Кром, 2018: 198). Но здесь есть одно «но», которое, как нам представляется, не учел в своих рассуждениях исследователь. В предыдущей главе об опричнине автор упоминал о тезисе А.Л. Юрганова, который обратил внимание на религиозные и эсхатологические аспекты феномена опричнины (Кром, 2018: 172. См. также: Юрганов, 2003: 68-115). Если совместить этот тезис с теми идеями, на которых воспитывался Иван Грозный и добавить к этому византийское наследие (а Иван Грозный, в отличие от своего отца и деда, был весьма начитанным человеком), то картина Иванова «деспотизма» выглядит несколько иначе. Если он как православный государь несет всю полноту ответственности за происходящее в его государстве, то как он может бороться с явными нарушениями установленного Господом порядка, если у него связаны руки? И кем – теми же церковными иерархами, которые сами нечисты на руку, сребролюбивы, лживы и лицемерны? Если обратиться к посланиям Ивана Грозного, то в них четко и недвусмысленно просматривается позиция царя – он отвечает за свои (и не только за свои, но и за врученных ему от Бога подвластных) деяния только перед Богом, перед Божьим судом, но не перед судом людским[6].

Касаясь далее «вотчинной» идеологии, которую де проповедовал Иван Грозный, М.М. Кром упоминает знаменитую фразу царя о том, что русские государи «жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же» (Послания Ивана Грозного, 2005: 30). Однако только ли Иван так думал? О своем праве казнить и миловать свою братию заявлял за почти полтораста лет до Ивана великий тверской князь Борис Александрович в докончании[7] с великим князем литовским Витовтом (Духовные и договорные грамоты, 1950: 62), а верный слуга князя Курбского, его урядник Иван Келемет вопрошал: «Разве пану не вольно наказывать подданных своих, не только тюрмою или другим каким нибудь наказанием, но даже и смертию?» (Иванишев, 1849: 4). Так что по всему выходит, что здесь всё не так однозначно, как может показаться на первый взгляд, и слова Ивана Грозного лишь отражают общее мнение, распространенное в русской элите (да и только ли в ней одной – разве в «Домострое» отношения внутри семьи построены не по тому же принципу?). И рассуждая далее о царской «тирании» как о сплошном беззаконии, о том, что опальный мог лишиться имущества и самой жизни, но прежде ему должно было сказать о его установленных в ходе судебного разбирательства винах перед государем, от каковой формальности отказался во время опричного террора царь (Кром, 2018: 206-207), не слишком ли поспешен автор «Рождения государства» в столь категоричных выводах? Во всяком случае, дьяк Федор Мишурин был убит во время боярского правления без какого-либо разбирательства, равно как боярин князь Иван Бельский был тогда же арестован и уморен в темнице аналогично, без какого-либо суда и следствия. А вот новгородский опричный погром 1570 г. сопровождался грандиозным сыском, и долженствующий этому казусу статейным список о новгородском «сыскном и изменном деле» был спасен из огня московского пожара 1626 г., о чем сохранилась и соответствующая выписка (Духовные и договорные грамоты, 1950: 480. Ср.: Описи, 1960: 44). Выходит, что в своей «тирании» Иван Грозный соблюдал предписанные традицией юридические процедуры? Но в таком случае можно ли это считать тиранией, или же перед нами продолжение линии на «собирание власти»?

Отдельный раздел в этой главе М.М. Кром посвятил проблеме «общего блага» в Русском государстве XVI в. Проблемы этой автор «Рождения государства» уже касался в своей публикации 2005 года (см.: Кром, 2005), а теперь вернулся к ней снова. Изучая процесс возникновения и последующей эволюции формулы «дело государево и земское», автор книги приходит к выводу, что середина XVI века стала важной вехой в развитии новой идеологии. «Созыв первых соборов и формирование понятия о “великих земских делах” отражали начавшийся переход патримониальной монархии “царской вотчины”) к раннемодерному государству» (Кром, 2018: 217). Правда, в этом сюжете мы не согласимся с автором в трактовке пассажа из летописного известия об учреждении опричнины – там, где речь идет о разделении сфер компетенции между земскими властями и опричными (см., напр.: Продолжение Александро-Невской летописи, 2009: 344-345). Из контекста летописного известия явственно следует, что наряду с обычной административной «текучкой», которой докучать царю не следовало, были и «великие земские дела», поставленные в один ряд с делами ратными, – их-то выпускать из-под своего контроля царь был отнюдь не намерен. И этот пассаж из указа об учреждении опричнины следует рассматривать скорее, используя терминологию автора, в разделе о деперсонификации власти, там, где говорится о передаче реальной власти в руки административно-бюрократического аппарата.

Последняя глава исследования посвящена формированию государственного патриотизма в раннемодерной России. В начале ее М.М. Кром вспоминает о тезисе, выдвинутом Дж. Стрейером, который писал, что одним из признаков модерного государства является «перенос лояльности с семьи, местного сообщества или религиозной организации на государство и обретение государством морального авторитета через поддержку его институциональных структур и признание его юридического верховенства». В конце этого процесса, продолжал Дж. Стрейер, «подданные принимают идею, что интересы государства должны доминировать и что сохранение государства является высшим социальным благом» (Strayer, 1970: 9). Придерживаясь озвученного американским историком принципа постепенной кристаллизации лояльности, М.М. Кром рассматривает рождение государственного патриотизма как длительный процесс, который уходил своими корнями во вторую половину XV века, время становления Русского раннемодерного государства, а свое логическое завершение получил в годину Смуты. «Именно тогда, в эпоху Смуты, родился государственный патриотизм и появились патриоты – “доброхотящие Российскому царству”, как их называет автор “Новой повести”», – пишет в заключении к этой небольшой главе М.М. Кром (Кром, 2018: 232).

И теперь обратимся к последнему разделу книги, который автор назвал «Московское царство как государство раннего Нового времени», добавив к этому в скобках – «Вместо заключения». Выделим те важнейшие позиции, тезисы, которые характеризуют авторскую концепцию возникновения и последующего развития Русского раннемодерного государства. Первый этап его формирования автор связывает с эпохой Ивана III, когда, по его мнению, отчетливо проявились такие важные признаки государства нового типа, как суверенитет, общие законы и государственные границы (Кром, 2018: 233). Следующий этап связан с 50–60-ми годами XVI века, когда, с одной стороны, оформляется приказной аппарат, а с другой, были созваны первые «земские соборы». Складывание приказной системы, считает автор «Рождения государства», означал, что в России явственно проступила одна из важнейших черт раннемодерного государства – деперсонализация власти и постепенный переход государственного аппарата в режим автономной работы. Созывы же соборов вели к расширению сферы публичной политики и вовлечению в процессы государственного строительства не только узкого круга придворной аристократии и высшего духовенства, но и представителей служилого «чина» и «чина» торгового (Кром, 2018: 234). Важнейший вывод автора, который мы всецело поддерживаем, заключается в том, что «Российское государство, подобно своим аналогам в других странах Европы, строилось не только «сверху», но и «снизу», что было обусловлено специфическими особенностями складывания и функционирования Русского государства в эту эпоху (Кром, 2018: 235-236).

Выделим еще один важный, на наш взгляд, тезис исследователя. М.М. Кром пишет, что Русское государство в рассматриваемую эпоху «принадлежало к числу раннемодерных государств, но при этом в его экономике и социальных отношениях сохранялось немало архаических черт» (Кром, 2018: 237-238). Мы выделили этот тезис, потому что, на наш взгляд, перемены в политическом, социальном и ином устройстве Русского государства происходили постепенно, эволюционным путем (отсюда и долгое сохранение «старины»). «Новины» медленно «прорастали» через «старину», и эта постепенность перемен, замаскированных к тому же апелляциями к «старине», позволяла долгое время избежать серьезных внутренних потрясений. Попытки же приостановить ход перемен или же ускорить их волевым решением, напротив, способствовали «великим потрясениям». 

Вместе с тем автор отмечает и отличия Русского государства от его европейских современников. Это и отсутствие слоя легистов-законников, игравших важную роль в формировании политико-правовых доктрин и повседневной административно-правовой практики в Западной Европе, начиная с эпохи высокого Средневековья. Это и иной экономический фундамент, на котором строилась храмина Русского государства – Московия раннего Нового времени была аграрным, слабо урбанизированным государством. Отсюда постоянный дефицит ресурсов, в том числе и финансовых. С этим дефицитом М.М. Кром связывает закрепощение податных групп населения. Но вот с чем мы снова не согласимся (см. выше), так это с утверждением автора, что по сходным причинам состоялось «второе издание» крепостного права в ряде государств Центральной и Восточной Европы.

Противоречиво выглядит и тезис М.М. Крома о полной покорности аристократии и дворянства царской воле. Сам автор неоднократно показывал в своей работе, что государство строилось не только «сверху», но и «снизу» и не могло функционировать без поддержки и опоры на «землю» и ее мнение. Как эта опора и поддержка на «землю» сочетаются с абсолютной, деспотической властью московских государей, которой, как считает М.М. Кром, они обладали, совершенно неясно. Неужели последние Рюриковичи владели секретом русской «политической квадратуры круга», «совместного действия деспотизма и свободы» (Ключевский, 1989: 203), тайным искусством управления, которое было утрачено ко временам Петра I?

Подведем общий итог нашим впечатлениям и родившимся под их воздействием размышлениям от новой книги известного историка. Автор «Рождения государства» предложил читателям оригинальную, достаточно стройную, хотя и не лишенную внутренних противоречий концепцию становления Русского раннемодерного государства. И в этом плане книга, безусловно, удалась, она стала заметным явлением в современной российской, да и зарубежной тоже, историографии. Ни один из авторов, который в будущем будет писать что-либо на схожую тематику, не сможет обойтись без того, чтобы использовать выводы и положения, полученные М.М. Кромом в ходе работы над этой книгой.