Отправной точкой для этой работы послужила фраза из записок голштинца Адама Олеария о рабском характере русских, которые «плохи на свободе, хороши в рабстве» [19, c. 184]^[1]. Это высказывание, ставшее своеобразной квинтэссенцией отношения «просвещенного» Запада к «варварам»-московитам, была написана вскоре (по историческим меркам) после того, как «рабские» по своей натуре русские собрались с силами, изгнали многочисленных неприятелей и восстановили в короткие сроки свою страну. И никто на «просвещенном» Западе не обратил внимания на парадокс – русские «рабы», которые не могут обойтись без ярма, «опьянены своим рабством» и неспособные ни к каким самостоятельным действиям без царской воли^[2], тем не менее, отказались признавать иноземное владычество^[3]. Родившая в начале XVI в. «черная» (Л.Н. Гумилев) легенда о России и русских сделала свое дело. Ее влияние ощущается и по сей день: негативный образ России, «страны рабов, страны господ», страны, сошедшей с «правильного» пути, по-прежнему господствует в общественном сознании Запада, и не только Запада, пустил прочные корни в современном российском общественном сознании и продолжает усиленно культивироваться в рамках либерального дискурса на постсоветском пространстве^[4].

Однако, как справедливо писала американский историк Н.Ш. Коллманн, такие представления основываются скорее на абстрактных концепциях и теориях, на штампах, чем на анализе конкретной действительности [12, c. 37]. Ни один народ, ни одна культура, ни одна цивилизация изначально не предрасположена к авторитарному режиму правления, к деспотизму и тирании. Внутри каждого общества всегда существовали и существуют различные тенденции и потенции развития, в том числе и авторитарная, однако возможность их реализации на практике, утверждение в качестве ведущей, системообразующей, зависит от конкретно-исторических обстоятельств, в которых складывается и развивается данное общество. Вне всякого сомнения, авторитаризм, деспотизм и тирания не являются порождением отдельных личностей и даже целых общественных групп и слоев. Авторитаризм не возникает из ничего, из пустоты подобно Deus ex machina, и не может висеть в воздухе, не имея соответствующей опоры. Эта тенденция, существуя внутри общества в скрытом, эмбриональном состоянии, получает шанс на развитие лишь при определенных условиях.

В принципе, нет сомнений в том, что прошлое общества определяет его настоящее и будущее. И, поскольку всякое общество, любая культура является результатом длительного процесса формирования характерных именно для данного общества черт и институтов, то, естественно, авторитаризм в России возник не сразу, а в результате сложения определенных объективных и субъективных факторов. Но где, когда и при каких обстоятельствах дремавшая внутри русского общества авторитарная тенденция вышла из состояния «анабиоза» и начала развертываться? Что обусловило ее победу над всеми остальными? Была ли она порождением отдельных лиц, как полагают некоторые авторы^[1], или же все-таки авторитаризм победил не потому, что этого хотели московские государи, церковные иерархи, мелкое дворянство или кто-либо еще, а в силу некоего стечения обстоятельств, воздействия сложного комплекса внешних и внутренних факторов? Именно поэтому представляется интересным проследить процесс формирования авторитарной традиции в российском обществе «ab ovo», с того момента, когда началось складывание самого этого общества, т. е., фактически с того момента, когда на территории Восточной Европы начало складываться Древнерусское государство как предшественник современного Российского государства, и предложить свою версию развития событий и генезиса русского авторитаризма.

На наш взгляд, есть все основания полагать, что российский авторитаризм стал, если воспользоваться концепцией А. Тойнби «Вызов–Ответ», закономерным ответом русского общества на сложные природно-географические и политические условия, в которых ему пришлось жить и развиваться. Однако прежде чем он сформировался и обрел силу, оно, русское общество, прошло долгий и сложный исторический путь. На первых порах, во времена Древнерусского государства, говорить о том, что авторитарная тенденция преобладала в русском историческом процессе, не приходится. Есть все основания полагать, что до вторжения татаро-монголов древнерусское общество в целом развивалось по тем же направлениям, что и западноевропейское общество эпохи раннего Средневековья. Представляется, что сегодня есть все основания провести параллель между «империей» Рюриковичей и империей Каролингов или целым рядом других раннесредневековых государств [13, c. 71; 18, c. 29-46; 17, c. 47-87]^[2]. Все эти государства, при всем их внешнем блеске и величии, были внутренне непрочными и нестабильными. И там, и здесь государство и монархия были слабыми и непрочными. Слабость центральной власти в значительной степени компенсировалась самоорганизацией общества и потому полагать, что эти государства были авторитарными, настоящими монархиями (в смысле «властью одного»), нельзя. Древняя Русь была государством самодержавным, но никак не авторитарным, ибо термин «самодержавие» долгое время понимался как синоним независимости, суверенности, самостоятельности государства и его персонального олицетворения – великого князя (правда, есть определенные основания полагать, что «самодержавность» русских князей домонгольской эпохи в определенной степени ограничивалась влиянием Константинополя, но этот вопрос нуждается в дополнительном изучении). Успешное функционирование и эффективность властных механизмов (достаточно примитивных и несовершенных) на всех уровнях (и чем ниже, тем в большей степени) во многом определялись умением князя взаимодействовать с местными элитами, учитывать их интересы, опираться в своей деятельности на складывавшиеся веками обычаи и традиции^[3]. Судьба этих раннесредневековых государств, и Древняя Русь не была исключением из общего правила, зависела от сплетения множества как объективных, так и субъективных обстоятельств.

Продолжая аналогии дальше, можно отметить, что «Империя Рюриковичей» подобно империи Каролингов или Англии Х–XI вв., на рубеже XII – начала XIII вв. вступила в эпоху глубокого кризиса и трансформации в некое новое качество^[4]. Нельзя исключить такого поворота событий, что, сложись история иначе, в результате начавшейся в конце XII – начале XIII вв. внутренней перестройки древнерусского общества на свет могло появиться сразу несколько новых государственных образований (во всяком случае, определенные тенденция к этому уже сложилась – Северо-Восток, Северо-Запад и Юго-Запад Русской земли к началу XIII в. явно развивались по разным векторам, постепенно удаляясь друг от друга). Однако вторжение татаро-монголов внесло первые серьезные коррективы в ход российского исторического процесса. Оно застало и русскую государственность, и общество в переходный момент развития, когда они были очень далеки от завершения процессов внутренних изменений и обладали высокой степенью пластичности, легко подвергаясь изменениям под влиянием как внешних, так и внутренних факторов развития. Под влиянием этого сильнейшего внешнего фактора вектор развития средневековой русской государственности изменился.

Особенно сильным оказалось воздействие татарского господства на Северо-Восточную Русь, на тот регион, где позднее сформировалось ядро Российского государства. Оказавшись на дальней периферии общеевропейского исторического процесса (и до такой степени изолированными от него, что в конце XV в. европейцы с удивлением для себя «открыли» Россию, подобно тому как примерно в это же время они обнаружили существование Нового Света!), вдали от важнейших торговых путей, на территории, бедной природными и иными ресурсами, в условиях, когда перед ним встали новые, более серьезные и сложные задачи, формирующееся российское государство и общество оказались перед мощным «Вызовом» (А. Тойнби). Они были вынуждены искать свое оригинальное решение вставшей перед ними проблемы, создавать такую организацию политической власти, которая смогла бы найти достойный ответ на вопрос – как выжить в этих сложных условиях.

Можно сказать, что молодое Российское государство должно было сыграть роль защитной оболочки, кокона, внутри которого русская православная цивилизация получила шанс на выживание и дальнейшее совершенствование (в особенности после того, как Османское государство положило конец существованию независимых православных государств на Балканах, а затем и Византийской империи, а в православном в своей основе Великом княжестве Литовском постепенно набирало силу католичество). И с этой задачей оно справилось. «Этот случай еще раз доказывает, – писал А. Тойнби, анализируя итоги его развития в допетровскую эпоху, – что чем сильнее вызов, тем оригинальнее и созидательней ответ. В России ответ представлял собой эволюцию нового образа жизни и новой социальной организации, что позволило впервые за всю историю цивилизаций оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников (и не только их – П. В., П. Т.) и даже не просто побить их <…>, но и достичь действительной победы, завоевав номадические земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав в конце концов кочевые пастбища в крестьянские поля, а стойбища – в оседлые деревни <…> (выделено нами – П. В., П. Т.)» [25, c. 140].

Но каким было это государство и как строились отношения общества с этим государством? Борьба сперва за обретение независимости, «самодержства», а затем и за гегемонию в Восточной Европе, за «ордынское наследство» и «наследство Ярослава Мудрого» способствовала формированию в России характерного государственного устройства и политического режима. Для европейцев, которые в конце XV в. с удивлением обнаружили для себя могущественное государство на востоке Европы, политический режим России, внешне столь отличный от привычных им форм общественно-политического бытия, мог быть охарактеризован в понятных им терминах только как деспотический и тиранический, основанный на идеях автократии и авторитаризма. Очевидно, здесь и нужно искать корни «черной легенды» о присущем русским чувстве врожденного рабства и преклонения перед деспотической, авторитарной властью монарха, столь распространенными и по сей день не только за рубежом, но и у нас в России^[1]. Очевидцы, ярко и живо описывавшие необычные порядки, свойственные «нецивилизованным» московитам, не смогли понять, что идея сильного государя и сильной центральной власти стала ответом на необходимость мобилизации всех ресурсов «земли» для решения задач, жизненно важных для всего общества. И «земля» была готова поступиться частью своих прежних вольностей и свобод в обмен на гарантируемые властью взамен них «тишину» и порядок как вне, так и внутри страны.

 Но насколько «земля» была готова поступиться своими традиционными «вольностями»? Еще раз подчеркнем, что, по нашему убеждению, пресловутые тирания, авторитарный режим, суть которых как будто бы хорошо видна из знаменитого высказывания Ивана Грозного (московские государи «жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же» [22, c. 30]), не могли существовать в Московской России хотя бы потому, что тот же грозный царь не имел надежных механизмов реализации своих деспотических поползновений. Московское государство в XVI в. было недостаточно сильно, чтобы обойтись без поддержки «земли». И в этом отношении представляет немалый интерес наблюдение, сделанное академиком Н.Н. Покровским. Характеризуя особенности функционирования государственного механизма России во 2-й половине XV–XVI вв., он писал в предисловии к книге санкт-петербургского историка Ю.Г. Алексеева, что «власть эта (Ивана III и, следовательно, его сына Василия – П. В., П. Т.) была не так уж и сильна, что местные особенности и различия очень долго давали себя знать в едином государстве <…>. Система власти базировалась не на единственном понятии “государство”, а на двух понятиях – “государство” и “общество”, на продуманной системе не только прямых, но и обратных связей между ними <…>. Центральная государственная власть того времени не была в состоянии доходить до каждой отдельной личности; исполняя свои функции, она должна была опираться на эти первичные социальные общности (крестьянские и городские общины, дворянские корпорации-“города” и пр. – П. В., П. Т.). Но это автоматически означало серьезные права таких организмов, их немалую роль в политической системе всей страны <…>» [см.: 2, c. 5-6].

В этом крылась одновременно и сила, и слабость Московского государства, и здесь, возможно, и кроется разгадка правления Ивана Грозного. В своих посланиях он мог писать все, что он думает и как он представляет себе тот политический идеал, который был мил его сердцу. Однако при столкновении с реальной действительностью этот авторитарный идеал неизменно разрушался. Казня своих противников, явных или же только подозреваемых в сопротивлении своим планам, Иван все равно стремился найти оправдание политике репрессий, пытался заручиться поддержкой, «земли», а когда не чувствовал себя абсолютно уверенным в своей правоте, то искал поддержки, утешения и прощения у Бога. Трудно сопрягается образ царя-тирана и деспота с образом постоянно мятущегося, колеблющегося, не уверенного в своей правоте царя и, видимо, не случайно рождается весьма популярная, особенно в околоисторических кругах, идея о безумии, поразившем царя [см., напр.: 8, c. 226-238].

Было бы, конечно, весьма соблазнительно свести все проблемы русской истории к психическим особенностям того или иного лица, стоявшего во главе государства, но такое объяснение представляется слишком простым и примитивным. Не отрицая роли субъективного фактора, тем не менее, мы далеки от стремления придать ему главенствующий, доминирующий характер. На наш взгляд, метания Ивана Грозного во многом были предопределены как раз несоответствием возможностей того государственного механизма, той политической системы, которая оказалась в его распоряжении, и тех неожиданно усложнившихся условий, внешних и внутренних, в которых ему и его правительству пришлось действовать. Упоминавшийся выше Ю.Г. Алексеев, характеризуя суть этой системы, отмечал, что Российское государство времен Ивана III, его сына и внука «можно назвать земско-служилым – русским вариантом централизованной монархии позднего средневековья <…>. Реальной основой этого государства явились служилые отношения и общинные институты, пронизывающие весь строй жизни России. Вопреки мнению, долгое время господствовавшему в нашей историографии, Русское государство не знало “закрепощения сословий”. Обязанность государственной службы, т. е. службы Отечеству, воплощаемому в лице государя всея Руси, вытекала из всего бытия Русского государства и определялась, с одной стороны, объективной необходимостью иметь сильное, дееспособное государство, способное отстоять независимость и целостность России, с другой же стороны – патернализмом как основной формой отношений между главой государства и его поданными. Средневековый патернализм не укладывается в категории политического и юридического мышления XIX–XX вв. с его повышенным рационализмом и формализмом <…>. В силу патерналистского характера политического сознания в России не было и не могло быть договорных отношений между отцом и сыном в православной семье^[1]. Отсутствие договорных отношений было не проявлением «бесправия», «восточного деспотизма», а высшей степенью доверия между властью и народом – тем морально-политическим единством, которое обусловило сохранение Россией ее государственного единства, независимости и самого ее существования <…>» [2, c. 431-433].

 Однако в сложнейших условиях 2-й половины XVI в. (война на нескольких фронтах [см.: 20, c. 77-83], тяготы которой оказались усугублены сильнейшим хозяйственно-экономическим кризисом, обусловленным как ухудшением природно-климатических условий, так и пресловутой «революцией цен», а это, в свою очередь, обусловило рост политической и социальной напряженности в обществе) политические структуры и институты, сформировавшиеся при его деде и отце, в новых условиях оказались неэффективными, не способными к выполнению тех широкомасштабных внешнеполитических планов, которые попытался реализовать Иван IV, подталкиваемый к тому как внешними, так, в особенности, внутренними причинами. Конец XVI – начало XVII вв. ознаменовались новым кризисом русской государственности и сложившейся системы взаимоотношений власти и общества, основанной на соблюдении обычая и традиции, а также определенного паритета интересов государства и «земли». И снова, как это было в XIII в., внешняя угроза, до основания потрясшая русское общество и его устои, изменяет вектор политического развития российской государственности.

После Смуты возврат к прежним старым добрым временам был уже невозможен. Конечно, можно представить, как делают некоторые авторы, что было бы, если бы польский принц Владислав стал московским царем и правил Россией на основе «конституции» боярина М. Салтыкова [см., напр.: 11, c. 134-136; 29, c. 29, 353]. Однако возникают серьезнейшие сомнения относительно жизнеспособности такой химеры. Во что могло вылиться такое правление, хорошо понимали сами русские того времени. Характерно высказывание «некоего москвитянина», которое приводит в своем дневнике поляк С. Маскевич: «В беседах с москвитянами наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с народом польским и также приобресть свободу. Но русские отвечали: “Вам дорога ваша воля, нам неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого (выделено нами – П. В., П. Т.); может отнять у него имение и самую жизнь. Искать же правосудия, по вашим законам, долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмешь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе, царь творит суд и расправу (Выделено нами. В принципе, это высказывание можно трактовать как своего рода манифест «просвещенного» абсолютизма, когда монарх выступает в роли своеобразного арбитра, стоящего над индивидуальными и узкосословными интересами – П. В., П. Т.). Если же сам государь поступит неправосудно, его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата: ибо он владыка всего света” <...>» [9, c. 57].

Еще раз подчеркнем, что в этом вопросе мы согласны с мнением Б.Н. Флори, отмечавшим, что польско-литовская модель общественно-политического развития носила тупиковый характер и была отвергнута русским обществом как неприемлемая [см.: 27, c. 395-397]. Принятие этой модели вряд ли привело бы к установлению в исторической перспективе в России не то что демократии (даже в ограниченном, «афинском» или «римском» ее вариантах – «демократии» для «своих»; пример эволюции новгородской «демократии» XII–XV вв. это наглядно демонстрирует), но даже ограниченной монархии. Более вероятным был вариант поглощения России Речью Посполитой, либо установления режима правления боярской олигархии, весьма сходного с тем, что сложился в первой половине XVII в. в самой Речи Посполитой (или в том же Новгороде к концу существования Новгородской «республики»).

Шок и потрясение, испытанное Россией и русским обществом в результате Смуты, на наш взгляд, были таковы, что практически полностью перечеркнули всякую возможность альтернативного развития. Если до этого и могли быть какие-то иллюзии, то теперь они оказались невозможны – спасение от повторения Смуты виделось теперь только в сильной центральной власти. Испытанное «давление на Россию со стороны Польши и Швеции в XVII в. было столь яростным, что оно неминуемо должно было вызвать ответную реакцию. Временное присутствие польского гарнизона в Москве и постоянное присутствие шведской армии на берегах Нарвы и Невы глубоко травмировало русских, и этот внутренний шок подтолкнул их к практическим действиям <…>», – писал А. Тойнби [25, c. 147].

Главный вывод, сделанный из бурных событий эпохи Смутного времени, заключался прежде всего в том, что в Москве четко усвоили, что «в условиях того времени стать ”ведущей державой” значило обладать экономическим и военным потенциалом, позволяющим играть ведущую роль в мировой политике и вести активную наступательную внешнюю политику, столь же агрессивную и экспансионистскую, как у других крупных европейских держав <…>. Дальнейшая экспансия была невозможна без сильной профессиональной армии, опирающейся на современную индустрию, что <…> требовало радикальной реформы <...>» [10, c. 48].

Но и это еще не все. Само русское общество, испытав нечеловеческое напряжение в годы Смуты, осознало, что только сильное государство, сильная власть способны отстоять независимость страны. Это требовало создания соответствующего государственного устройства, способного обеспечить мобилизацию немногочисленных ресурсов страны и общества на решение жизненно важных вопросов.

Однако в условиях острой нехватки ресурсов разрешить эту задачу можно было только в ущерб традиционным вольностям и свободам, и общество, и «земля» после трагедии Смуты были готовы поступиться частью своих прежних вольностей и свобод в обмен на гарантируемые властью взамен «тишину» и порядок как вне, так и внутри страны. И снова проведем аналогию, на это раз между «несвободным» Российским государством и «свободным» Польско-Литовским. В конце XVIII в. Речь Посполитая, раздираемая внутренними противоречиями, оказалась разделенной своими соседями и прекратила свое существование. Польская правящая элита оказалась неспособна подняться над своими узкосословными интересами и в итоге погубила свое государство. Напротив, русское «служилое» государство [27, c. 395], сложившееся в позднем Средневековье, оказалось способно мобилизовать все скудные силы и ресурсы общества для решения общественно важной задачи – дать адекватный ответ на военный вызов со стороны и Запада, и Востока^[1]. Как справедливо указывал русский философ Г.П. Федотов: «Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Рабство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием: создания Империи на скудном экономическом базисе. Только крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бесконечно разрастающеесягосударство (выделено нами – П. В., П. Т. И от себя мы добавим: судя по всему, это был единственный выход, ибо в начале XVII в. Европа еще была не готова к экспансии в восточном направлении, и у России было время подготовиться к рывку с тем, чтобы встретить потенциальную угрозу во всеоружии. Османы поняли это слишком поздно – у них не было своей Смуты, размахом подобной той, которую пережила Россия, и в итоге они не смогли успешно модернизироваться и противостоять натиску с Запада) <…>» [26, c. 616].

 «Служилое» государство смогло решить проблему, ранее представлявшуюся неразрешимой. Экспансия и в западном, и в южном направлениях была возобновлена. Хотя, на первый взгляд, добиться больших успехов ни Алексею Михайловичу, ни Федору Алексеевичу на этом пути не удалось, тем не менее, старые противники Москвы, Крым и Речь Посполитая, в возобновившейся борьбе получили тяжелые удары. Россия не только смогла положить конец татарской угрозе, но и приступить к освоению Дикого поля (достаточно вспомнить о постройке Белгородской и Изюмской черт, выдвинувших рубежи Русского государства далеко в степь и сделавших возможными походы значительных армейских группировок в Крым), отвоевала у Речи Посполитой не только Смоленщину, но и Левобережную Украину. Более того, она нанесла такие сильные удары польско-литовскому государству, что при всем своем нежелании поляки были вынуждены отказаться от намерений отвоевать утраченные земли и признать Москву, по меньшей мере, равноправным партнером [см.: 14].

Однако с течением времени, когда эта задача была выполнена, авторитарная традиция, освященная церковью и обычаем, уже не могла быть отменена просто мановением руки или законодательным актом, тем более что она оказалась чрезвычайно удобным инструментом в руках власти для разрешения задач, нередко расходившихся (и чем дальше, тем больше) с интересами общества. Петр Великий, поставив перед обществом и государством новую сверхзадачу, исходил из того, что Россия может рухнуть под натиском более мощных противников, повторив судьбу Византийской империи [4, c. 159]. Включившись в работу европейского «концерта», Россия должна была любой ценой поддерживать необходимый уровень расходов для сохранения статуса великой державы и субъекта международного права. В условиях нараставшего социально-экономического и политического отставания России от передовых стран Европы решить эту задачу можно было только при условии сохранения авторитарного политического режима как наиболее эффективного механизма мобилизации ресурсов для достижения успеха в ожесточенной конкурентной борьбе. Попытка России позиционировать себя в мировом сообществе как великую державу в условиях относительной бедности страны и общества неизбежно вела к консервации авторитарной политической традиции.

Эта политическая традиция достигла своего апогея в первой четверти XVIII в., когда государство полностью подмяло под себя общество. Новая политическая доктрина был четко выражена в чеканных словах Воинского устава 1715 г.: «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен. Но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять» [24, c. 331]. В такой конструкции места прежнему сотрудничеству «земли», где, по мнению Петра, «умных людей нет», и «просвещенного» монарха, не было. Патриархальное Московское царство должно было превратиться в регулярную, полицейско-бюрократическую Российскую империю, своего рода машину, перед лицом которой все были бы равны, и даже сам император был бы одним из колес, пусть и самым главным, этого чудовищного механизма. Лишь после смерти Петра Великого началась постепенная либерализация режима, но коснулась она только одной социальной группы, а именно, российского дворянства. Самодержавие было вынуждено пойти ему на уступки, поскольку оно в ходе петровских преобразований окончательно утвердило себя в качестве главного столпа империи и заставило власть прислушиваться к своему мнению. Но по отношению к другим сословиям практически ничего не изменилось, и даже более того, давление на них со стороны государства еще более увеличилось. В итоге это позволило российским монархам XVIII в. вывести Россию, не обладавшую такими же ресурсами, как, например, Англия или Франция, в число мировых держав и заставить считаться с собой и своими интересами Европу.

Вместе с тем необходимо отметить, что есть все основания сомневаться в том, что мобилизационный тип государственной машины и подчинение интересов личности и общества интересам государства оказался в конечном итоге наилучшим историческим выбором для России и русского народа. «Служилый» характер государства и отношений между ним и обществом для своего времени был необходимым и сыграл свою положительную роль, но впоследствии он же способствовал в немалой степени консервации отсталых, архаичных форм общественной и политической жизни. Это, в свою очередь, приводило к тому, что каждый раз, когда Россия пыталась совершить рывок вслед за Западом, запустить двигатель внутреннего саморазвития общества и государства так и не удавалось, и последствия модернизационного рывка всякий раз носили конечный характер. Совершив скачок и догнав Европу, Россия затем, по мере иссякания энергии толчка, постепенно замедляла свое развитие, в результате чего снова возникал разрыв между Европой и Россией, преодоление которого требовало новых чрезвычайных усилий со стороны как общества, так и государства, и нового запуска авторитарных механизмов управления. И выйти из этого замкнутого круга не удается и по сей день.