Дневник профессора Санкт-Петербургского университета, действительного члена Академии наук, цензора Александра Васильевича Никитенко занимает особое положение среди обширнейшего корпуса российской дневниковой литературы. Помимо значительной историко-культурной ценности, он осознается учеными как образец литературного жанра и культурно-исторической рефлексии, которая, применительно к автобиографической прозе Никитенко, еще нуждается в изучении.

Прежде чем стать практикой культурно-исторической рефлексии, дневниковая форма повествования прошла долгий путь длиною в несколько столетий. Осуществляя культурно-исторический обзор развития автобиографизма, мы не используем жесткое жанровое разграничение мемуаров, дневников, воспоминаний и автобиографий. Обобщая эти жанры в единый документальный массив автобиографической литературы, мы применяем по отношению к нему понятие «мемуаристика», а также вошедшие в научный обиход сравнительно недавно понятия «эго-документы» и «личные документы».

Исследователь жанра дневника О.Г. Егоров считает его прообразом «Размышления» римского императора Марка Аврелия (Егоров, 2002). О близости этого произведения к дневниковому жанру говорит его ориентированность на внутреннее «я», однако «Размышления» не содержат описания событий внешней жизни, которые характерны для дневникового жанра в традиционном его понимании. В данном исследовании мы не будем касаться автобиографических моментов в сочинениях авторов европейского средневековья (Аврелий Августин, Пьер Абеляр), но обратимся к дневниковой практике культурно-исторической рефлексии на русской почве.

Минимальные элементы автобиографического характера исследователи находят уже в литературных образцах Древней Руси, однако религиозное мировоззрение древнерусского человека противоречило публичному высказываю личных переживаний и мнений. Тщательное изучение летописных сводов может обнаружить личный взгляд автора в них на те или иные события, но это – исключение из правил. Как отмечал Д.С. Лихачев, безличностный характер средневекового исторического повествования, довлевший в древнерусской литературе, препятствовал развитию мемуаристики (Лихачева, Лихачев, 1971: 52-70). Известный исследователь древнерусской литературы Н.К. Гудзий первыми образцами автобиографического повествования на русской почве называет «Поучение Владимира Мономаха» (XII в.) и «Житие протопопа Аввакума» (XVII в.), в котором сочетаются жанр духовного завещания, исповеди и проповеди. Мотивы и цели, побуждающие к созданию собственного жизнеописания древнерусского человека и новоевропейской личности, были принципиально различны (Гудзий, 1934). «Там, где является попытка зафиксировать себя самого в покаянных тонах в свете нравственного долженствования, возникает первая существенная словесной объективации жизни исповедь» – пишет М.М. Бахтин – «В самоотчете-исповеди нет героя и нет автора, ибо нет позиции для осуществления их взаимоотношения, позиции ценностной вненаходимости; герой и автор слиты воедино» (Бахтин, 1979: 124).

Петровские преобразования русского общества способствовали усилению светскости русской литературы и смене мировоззренческих позиций, что привело к формированию автобиографизма и проникновению его в жанры путевых заметок и дневников, духовных завещаний, исповедей, а также к развитию мемуарного жанра. Предметом, достойным изображения, становится уже не только героический подвиг, историческое событие или жизнеописание выдающегося деятеля, но и личные переживания выходца из любого сословия. Автор XVIII века уже видит ценность человеческой личности, ее жизненного опыта и фиксации событий текущей жизни. Однако автобиографическая литература XVII века гораздо менее обширна, чем литература века XIX-го. 153 произведения мемуаристики за восемнадцатое столетие находит известный исследователь этого жанра А.Г. Тартаковский (Тартаковский, 1997: 183). Всеобщая установка петровского общества на «государственное служение» и «общую пользу» противоречила установке на индивидуализацию личности и отражению этого процесса в литературе. Для мемуариста XVIII в. его личная история неотделима от семейной истории, истории рода и предков. Обнаружение многих поколений позади себя занимало значительное место в содержании мемуарных произведений того времени. Во второй половине XVIII в. авторы личных документов целью их создания видят укрепление семейных связей и традиций. Среди предполагаемых читателей эго-документа лишь члены семьи и потомки автора, но никак не посторонние лица, поэтому установка на публикацию личного документа при жизни автора отсутствовала.

Уже в начале XIX в. взгляд авторов на создание личных документов меняется: в написание автобиографических сочинений вкладывается новый, не обнаруживающийся ранее смысл. Это и стремление к осознанию своей личности в ходе истории, и стремление к самопознанию, и ряд других психологических потребностей, подробно описанных в книге О.Г. Егорова «Русский литературный дневник XIX в. История и теория жанра» (2003). Изменению отношения образованного общества к личным документам способствовала активизация общественной жизни во всех сферах, связанная с надеждами на новые либеральные реформы Александра I.

Подчеркивая историзм мемуаристики первой половины XIX в., А.Г. Тартаковский делает акцент на развитии исторического сознания общества и слиянии биографии автора с историческим процессом. Учеными выделяются и другие факторы, способствующие расцвету дневникового жанра в XIX в.: это и высокий уровень письменной культуры, и рост образования (см.: Тартаковский, 1997). Дневник становится выражением творческих потребностей и инструментом формирования литературного слога для начинающих литераторов. По справедливому замечанию О.Г. Егорова: «Дневник перестает быть элементом частной жизни и литературного быта и становится частью литературного процесса» (Егоров, 2002: 68).

Разделяя биографии на ориентированные на поддержание общепринятых норм и представлений о человеческом благе и те, внутри которых проблематизируются прежние ценности и задаются новые идейные представления о благе, Д.Я. Калугин подчеркивает, что второй «вид жизнеописаний становится актуальным в эпохи, когда возникает необходимость рефлексии над собственным опытом, а жизнь утрачивает однозначность и предзаданность» (Калугин, 2006: 180). Дневниковая биография А.В. Никитенко, в силу прогрессивных взглядов ее автора и жизненных ситуаций, в которых он оказывался благодаря своему деятельному отношению к жизни, вне всяких сомнений должна быть отнесена ко второму типу биографий, выделяемому Калугиным.

Автодокументальная проза А.В. Никитенко состоит из созданной в 1851 году «Моей повести о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был» и Дневника, который Александр Васильевич вел с 1825 по 1877 годы. Начиная изучение конкретных образцов автобиографической литературы, следует конкретизировать их жанровые особенности. Если «Моя повесть…» создавалась Никитенко на основе воспоминаний о детских и юношеских годах и вследствие временной удаленности от описываемых событий может быть отнесена к мемуарному жанру, то дневник создавался Александром Васильевичем синхронно с происходящим в жизни в то время, когда в России «сформировались все основные жанровые особенности дневника» (Егоров, 2002: 69). Большая ценность дневника Никитенко как источника исторических сведений признана уже очень давно. В двухтысячных годах ученые, признав, историографический подход к дневнику Никитенко недостаточным, стали изучать его, прежде всего, с литературоведческих позиций (И.И. Кулакова, О.Г. Егоров), культурно-философский же подход к этому личному документу еще не найден.

Один из первых вопросов, который непременно возникнет перед исследователем дневника конкретного человека – цель и причины его создания. О.Г. Егоров, осуществляя классификацию дневников, выделяет группу дневников, которая служит «заместителем тех содержаний психики, которые по той или иной причине не могут быть выражены другим способом», а также дневников, созданных в условиях, «связанных с лишением свободы их авторов», – в этом случае они также обладают «заместительной» функцией (Егоров, 2002: 5-6). Продолжением этой мысли будет являться высказывание профессора В.К. Кантора. Рассуждая о личности А.В. Никитенко, он пишет: «Есть люди, остающиеся в истории как яркие звезды совсем не благодаря той деятельности, которая была у всех на виду, а наоборот тем, что делалось для души, наедине с самим собой, где человек был абсолютно свободен» (курсив мой. – О.К.) (Кантор, 2006: 111-112). Стремление к свободе самовыражения, постоянный (пожизненный) поиск свободы – не это ли одна из причин ведения Александром Васильевичем дневника на протяжении почти шестидесяти лет, начиная с четырнадцатилетнего возраста и заканчивая предпоследним днем жизни? Рожденный в крепостной неволе, ставший служителем самой «несвободной» сферы службы – цензуры, сам, по сути, ставший ограничителем свободы выражения на страницах печати для многочисленных творцов русского литературного слова, но при этом стремившейся к совершенствованию цензурной системы изнутри, в своем личном документе, может быть, единственном своем «свободном» документе, выразил стремление к освобождению личности от внешних и внутренних оков. В 1827 году, когда студенту Императорского Санкт-Петербургского университета Александру Никитенко в числе двадцати лучших студентов предложат отправиться в Берлин для «усовершенствования их познаний с тем, чтобы, возвратясь, они могли занять профессорские кафедры» (трудиться затем в качестве профессора 14 лет – было обязательным условием этой поездки), автор дневника запишет: «не могу примириться ни с чем, что хоть сколько-нибудь отзывает закрепощением себя. Раны от неволи еще слишком свежи во мне для того, чтобы я добровольно согласился еще раз испытать ее на себе, хотя бы и в смягченном и облагороженном виде. Соблазн усовершенствоваться в Германии, конечно, велик, но я предпочитаю свободно располагать своей будущностью в России» (Никитенко, 1955а: 61-62). Уже в 1875 году: «Единственный оплот против внутренних колебаний и разных страхов, против всяких мелочей и дрязг ежедневных – это внутренняя свобода» (Никитенко, 1956: 339). Концепт «свободы» личной, к которой столь неравнодушно относился Никитенко, и свободы как общественно-правовой категории проходит через весь его дневник. Присутствуют в дневнике и замечания, указывающие не только на личную несвободу, но и несвободу дворянского общества, а порой и на противоречие понятий свободы и общества: «общество это в полной зависимости от известных, временно преобладающих условий», «ты хочешь быть свободен ‑ так ты в войне с обществом» (Никитенко, 1955: 126).

В статье «Горчащий привкус ума» В.Л. Глазычев отмечает редкостную способность Никитенко к рефлексивному анализу, «обращенному как на внешние события, в силу чего он умел видеть существо явлений, не обманываясь их упаковкой, так и на самое себя, не принижая своих усилий, но и не страдая головокружением от собственной значительности» (Глазычев 2006). О.Г. Егоров отказывает Никитенко в рефлексии «в смысле скрупулезного анализа душевной жизни, свойственный интроверту» (Егоров, 2002: 82). И с этими обоими утверждениями трудно не согласиться.

С одной стороны, Дневник А.В. Никитенко – это фиксация событий общественной жизни и обнаружение себя в этих событиях. Сферу личных переживаний, семейной жизни Александр Васильевич практически не затрагивает. Запись, завершающая фиксацию событий 1833 года: «Вот уже месяц, как я женат» (Никитенко, 1955а: 130). Эта предельно лаконичная фраза воспринимается очень неожиданно, поражает своей краткостью и отсутствием описания каких бы то ни было деталей этого важного события, дневник затем прерван на четыре месяца, возобновлен 1 января. Начинать год с дневниковой записи было характерно для А.В. Никитенко.

Культурно-историческая рефлексия в дневнике А.В. Никитенко осуществлялась, главным образом, над областью общественной жизни России, государственной службы, цензурного дела, процессом образования и преподавания в высших учебных заведениях. И в то же время автор Дневника четко видит и фиксирует свою личность в этих институциях, называя себя доктринером и следуя выработанной им концепции как во внешней, так и во внутренней жизни. Не случайно ученые В.К. Кантор и О.Г. Егоров, вслед за Д.С. Мережковским, сравнивают Никитенко с мыслителями-стоиками. Александр Васильевич на страницах дневника обозначает свое понимание высших достоинств человека: стойкость, самообладание, мужество. Он упорно стремится к достижению этих состояний, по собственному признанию, чуть ли не с детства многократно афористично фиксируя их в дневнике, как самовнушение, как девиз.

«Самообразование, беспрерывное самоусовершенствование, внутреннее самоустройство в видах возможного умственного и нравственного возвышения – вот великая задача, вот труд, который стоит величайших усилий (1854 г.) (Никитенко, 1955а: 396). «Самая необходимая вещь для человека – самообладание» (1857 г.) (Никитенко, 1955а: 460), «всё, чем человек укрощает свои страсти и возвышается до самообладания, самоуправления, до высшего понимания себя и своей жизни (Никитенко, 1955б: 144) «Возделывай разумно самого себя ‑ вот истинная задача духа». (1862 г.) (Никитенко, 1955а: 303). Сдержанность, мужество, самообладание. Не вызывай на бой судьбы, не рисуйся перед ней своею храбростью ‑ это глупо, а покоряйся и терпи с достоинством мужа и человека и с уверенностью философа, что жизнь вовсе не заслуживает той важности, какую мы ей даем». (1863 г.) (Никитенко, 1955б: 310). «Держись крепче за что-нибудь, да, держись, чтобы вот этот прилив и напор темных мыслей не увлек тебя в бездну. Характер, нравственное самообладание, свобода – ведь это те старые ступени, на которых ты думал всегда основать и утвердить себя: неужели они сгнили и подломились?» (1864 г.) (Никитенко, 1955а: 469). «Самопознание, самообладание, самоуправление – какие трудные и какие необходимые задачи для человека, стремящегося к самоусовершенствованию!» (1868 г.) (Никитенко, 1956: 134). «Работая над самим собою, я всё еще стараюсь расширять круг моих понятий, пополнять кое-какие мои познания, а главное – обставлять мой характер укреплениями так, чтобы в него не могли проникать и его колебать никакие внешние враждебные влияния. В поведении самообладание и сдержанность» (1872 г.) (Никитенко, 1956: 253-254). Одна достойнейшая цель мыслящего человека – это нравственное самообразование и образование характера. К этому стремился целую мою жизнь, и хотя, конечно, не успел далеко удовлетворить идеалу того и другого, однако я не могу упрекать себя за эту односторонность и теперь остаюсь при том убеждении и при тех же усилиях (Никитенко, 1956: 292-293).

Автор описывает в дневнике свои наблюдения светской и культурной жизни, образовательного процесса и результаты своей деятельности в преподавательском деле. Записи, завершающие 1841 год, открывают череду пессимистических рассуждений, связанных в первую очередь с положением дел цензуры, образования и общественной жизни: «Проклято время, где существует выдуманная, официальная необходимость моральной деятельности без действительной в ней нужды, где общество возлагает на вас обязанности, которые само презирает…» (Никитенко, 1955а: 240). Эта позиция прослеживается на протяжении всего дневника.

Распоряжения правительства, любые изменения, происходящие в области цензуры Никитенко фиксирует в дневнике даже не находясь в должности цензора. После пятнадцатилетней цензурной практики он становится теоретиком цензуры, продолжает участвовать в цензурной жизни уже в качестве члена различных комитетов по цензуре и книгопечатанию, а также составителя изменений к цензурным уставам и инструкции для цензоров. Не изменив своим либеральным позициям, уже в конце дневника, не проводя подробный анализ своей многолетней цензурной деятельности, автор противопоставляет «запретительные меры» правительства своей «защитительной» работе в области цензурного законодательства (Березина, 2000: 60-84). Рефлексии Никитенко по поводу культурных, литературных и образовательных процессов безусловно представляют не меньший интерес, чем осмысление им цензурной деятельности. Но их анализ – это предмет отдельного исследования.

Дневник Никитенко – это обширная культурно-историческая рефлексия общественной жизни XIX века и осмысление своего места в этой жизни. Рефлексия внутренней жизни постоянно присутствует, но не выходит за пределы обозначенной самим автором доктрины и является отражением собственных его установок на жизнь общественную.