Мы живем в то время, когда изо дня в день напоминает о себе ницшевский игровой мотив переоценки всех (или почти всех) ценностей. Этот мотив звучит не только доктринально, из некоторой притягательной метафизической глубины. Им до слез наперчено и пропитано все живое; его жгучее обаяние дает себя знать повсюду – во всем особенном символическом тумане повседневной жизни, в котором возникают новые силуэты, прежде немыслимые и недостойные, и оказывается размытым и малопривлекательным всё прежде бесспорное. В нашей новой сербской общности – или, лучше сказать, разобщенности, сильнее всего впечатляет стремительная переоценка и умаление былого достоинства тех, кого мы издавна именуем Черногорцами. Немногие из них, нынешних, выживших в едкой, головокружительной ауре бесчинств своих «дуклянских» собратьев (к сожалению, не только власть имущих), – не позабыли о том, что они Сербы; они со стыдом наблюдают за «ценностным поворотом» в Черногории[1]. Гонимой в Черногории оказывается Сербская Православная Церковь, и создается шовинистическая антицерковная секта, в которую входят люди, давно лишенные духовного сана, – именующие себя Черногорской Православной Церковью. Разгораются албанские политические симпатии, которые становятся тем сильнее, чем сильнее оказывается неприязнь к Сербии (а с некоторых пор и к России). Сербы, жившие вдали от Черногории, всегда восхищались подлинно сербской отвагой и величием этого сербского края, ее неукоснительной приверженностью сербским идеалам; сейчас на смену восхищению пришли горечь и негодование. Те же, кто некогда страшился сербского величия Черногории, сменили страх на презрение и насмешку; впрочем, им невыразимо приятен черногорский игровой «поворот».

Как дошло до этого? Председатель черногорского правительства Мило Джуканович решился продолжить дело Милована Джиласа[1] – расторгнуть договор о союзе Черногории и Сербии в рамках Союзной Республики Югославии. Нет безупречных юридических версий, объясняющих это решение; в символическом тумане заметны только силуэты игры – переоценки недостойного в достойное, преобразования личной выгоды в антисербский интерес (поговаривают, будто Джуканович принял это решение, тайно встретившись с некими представителями Запада в то же время, когда против него велся судебный процесс в Италии, где его уличали в котрабанде табака). Воспрепятствовать Джукановичу пытался тогдашний президент Черногории Момир Булатович, но трудно тягаться с человеком, для которого важнее всего личная выгода. Противостояние завершилось на президентских выборах в январе 1998 года: после первого тура Джуканович сокрушительно отставал от лидера, и тогда – между первым и вторым туром президентских выборов! – тысячи имен были внесены в списки избирателей. Выборы изобиловали нарушениями, но игра есть игра: Мило Джуканович был признан победителем. Изначально Джуканович в своей риторике делал упор на «защиту интересов Черногории» от самовластия Белграда, олицетворяемого Слободаном Милошевичем, который, кстати сказать, имел черногорское происхождение и по отцу, и по матери. Джукановичу весьма симпатизировала сербская оппозиция, которые видела в нем «борца за демократию». Но «пересмотр ценностей» шел вполне последовательно: после всплеска антисербского шовинизма и начала процесса навязывания идеи несербской идентичности Черногории и черногорцам стало ясно, что демократия, «народовластие» – ценность, которую нужно пересмотреть в пользу самовластия. После перемены власти в Сербии 5 октября 2000 года (политической ликвидации Слободана Милошевича) Джуканович, наконец, обнародовал свою цель – «независимая Черногория». В ходе переговоров между Белградом и Подгорицей последняя была абсолютной западной фавориткой. Широкая сербская оппозиция в Черногории устойчивым образом игнорировалась Западом, а в ходе проведения референдума в мае 2006 года, когда Запад сквозь пальцы смотрел на участие в голосовании тысяч «мертвых душ» и лиц, не являющихся гражданами Черногории, десятки тысяч проживающих в Сербии черногорских граждан были лишены права участия в референдуме. Так под протекторатом Запада, вовлекаемая в игру ценностей и престолов, Черногория умаляла свою сербскую индивидуальность. Поворот совершился: «независимая Черногория» была создана.

Началась другая игра. Деградация сербской индивидуальности здесь совершилась менее чем за двадцать лет и по своей скорости и радикальности оказалась одной из самых страшных за всю историю сербского народа. Далеко не все сербы-черногорцы опустили руки, но все же впавшая в независимость, «эмансипированная» от своей исторической памяти, неповторимого своего лица и самого своего исторического сербского существа Черногория с каждым днем становилась и становится все менее сербской и – в силу необходимости – все менее черногорской.

Чем же, однако, был некогда древний край – «Черная гора», – что было искони безусловным отличием черногорцев? Черногорец, исторически, – это средневековый «динарский»[1] серб, отстаивавший свою сербскую идентичность, свой край земли вопреки кажущемуся всевластию Османской империи. Этот сербский край – территория сопротивления и свободы у подножия горы Ловчен, на Которском заливе – не был жестко устроенным автономным государственным образованием. Смежным и опорным для этого края было самобытное государство Зета, которое сербы по-соседски успешно обживали; при этом не возникало никакой «неясности» относительно своего положения ни у зетских, ни у вольных ловченских сербов, ни у иных сербских племен, ведших успешную освободительную борьбу[2]. Само же имя «Черная гора» («Черногория») появляется только в 1496 году в летописях юго-западных сербов, спустя почти столетие после того, как необратимо завершилась история древнего государства Зета. Во вновь появившемся имени как будто присутствовал отголосок некого суеверия – чувства, что не надо по имени «покойного», который хотя и героически, но все же печально завершил свой жизненный путь, называть «новорожденного». Впрочем, вряд ли стоит искать в новом имени особую мистическую дальновидность воюющей братии Ловчена; здесь трудно говорить и о каком-либо осознанном стремлении к государственному «дисконтинуитету», поскольку Зета, без сомнения, являлась автономным княжеством, а то, что сформировалось как «Черная гора», являлось отвоеванным мечом и обагренным кровью клочком земли, где, по словам Петра Петровича Негоша, жили в состоянии «ужасной свободы», сохранению которой постоянно что-то грозило.

Исконная Черная гора не была государством, но стала им – по мере осуществления исконной и общей цели всех сербов, стремившихся к свободе и единству. Создание Черной горы являлось закономерной промежуточной стадией развития общей сербской государственности; ее собственная государственность ни в коем случае не являлась самоцелью. Черногория воплощала в себе новое начало: исконная средневековая «Черная гора», была то сербское, что уже больше не было «и» турецкое, т. е. не подчинялось туркам. С самого начала силы были неравны; было неясно, как долго сохранится эта уникальная территория сербской свободы. Но зажглась и со временем разгорелась искра надежды на то, что эту свободу удастся сохранить, миновать удара судьбы, который постиг, к примеру, требешан – племя, которое проживало в окрестностях современного города Никшич и в XVI в. подняло крупное и поначалу также достаточно успешное восстание. Для черногорской территории свободы были характерны два основных устремления: как можно дольше держать оборону и как можно больше расширить свою территорию, во вред туркам и на пользу угнетенным сербам (ловченская братия, между прочим, начала поглядывать и в сторону сербских областей, находящихся под властью Венецианской республики). С самого начала возникновения черногорской территории свободы сербы-черногорцы очень хорошо понимали, что нужно не только защищать и оберегать свою свободу, но и исполнять миссию освобождения других: соседей, родственников, друзей и знакомых, – постепенно всех сербов, где бы они ни жили и под чьей бы властью не находились. Исторически Черная гора или, позже, Черногория – это территория не только самозащиты, сопротивления внешнему игу собственными силами, но и организации неустанной борьбы за освобождение порабощенных сербских собратьев.

То, что «черногорцы» освобождали «сербов», не следует понимать как историю о двух якобы разных народах, где «доблестный» народ освобождал другой, менее «доблестный». Речь идет о том, что освободившиеся сербы стали или становились «черногорцами» уже в силу своей свободы, вследствие священной для них освободительной борьбы; это было своего рода наглядным символическим дополнением к их сербской идентичности. Летопись освободительных войн, которые вела Черногория в XVIII и XIX веках показывает, как расширение Черногории расширяло круг тех, кто становился «черногорцем», никогда при этом не переставая быть сербом. Верно также и обратное: «черногорцы» считали своей первостепенной миссией освобождение сербов потому, что сами, прежде всего и помимо всего, были и оставались сербами; в противном случае угнетение остальных сербов трогало бы их примерно в той же степени, как факт порабощения болгар. Они, завоевав свободу, стали «черногорцами», т.е. свободными сербами, с некоторой символической яркостью переживая свою свободу (подобно тому как в 1940 году голлисты «Сражающейся Франции» стали ненадолго символически «свободными французами»).

Тяготы долгого порабощения привели к тому, что свобода стала differentia specifica для сербов, – но не так и не для того, чтобы когда-нибудь это стало основой разделения соотечественников, людей одной сербской крови, где бы они ни жили[1]. Но именно в современной постсербской и антисербской Черногории свобода признается привилегией будто бы и не сербов – «дуклян». Впрочем, свободны ли они? Им, возгордившимся и забывчивым, ни к чему пример Крита: как же, жители его, первыми освободившиеся от турецкого ига, не сообразили, что они-то на самом деле не греки, а «критяне»! Критян не обременяет необходимость признавать родство с греками, хотя, между прочим, они для этого они имеют куда больше языковых и этноисторических оснований. И никто – подумать только, никто из критян! – не догадался «реставрировать критскую государственность» так, как ее «реставрировали» в Черногории в 2006 году: никто никоим образом не додумался заклеймить древнегреческих «оккупантов» так как в Черногории, где отнюдь не свободные сербы, а обособившиеся от истории и здравого смысла сербы-безумцы упорно называют средневековым «оккупантом» Стефана Неманю, родоначальника сербской монархической династии, венцом деятельности которой стало создание в XIV столетии Сербской империи во главе с царем Стефаном Душаном.

Черногория с самого начала была – не потому, что она была так задумана, «спроектирована», а потому, что так сложилось исторически – подлинным оплотом свободы сербов. Поэтому «черногорец» никогда не было именем-этнонимом, это было спонтанное, ситуативное именование серба, который временно находился в лучшем («государственном») положении, нежели его порабощенные товарищи. Если бы каким-то образом исконная Черногория самостоятельно завершила историческую миссию освобождения всех угнетенных сербов, современное сербское государство, как ни покажется это невероятным черногорским националистам, называлось бы Черногорией. В ходе исторического развития части сербской старой Герцеговины стали Черногорией, и это, в понятии того времени, было счастливым воссоединением герцеговинских сербов с самой сербской частью сербского народа. Если бы осуществился план боснийско-герцеговинского восстания черногорского князя Николы Петровича в 70-х годах XIX столетия, возможно, что сегодня и восточная Герцеговина, целиком или частично, была бы Черногорией… Но судьба, постигшая Черногорию, была иной. В Первой мировой войне Черногория потерпела военное поражение, и Королевство Сербии выполнило миссию объединения всех сербов без Королевства Черногории, что стало, вероятно, величайшей фрустрацией черногорцев в ХХ веке и после Второй мировой войны проявилось в возникновении некой несербской, а впоследствии уже антисербской черногорской национальной идеи.

Сегодня название исторической Черногории необоснованно, узурпаторски используется для обозначения той современной «Черногории», в которой осуществляется «дуклянизация» – политический инжиниринг особой черногорской идентичности. С исторической Черногорией эта современная, небывалая Черногория имеет только общую территорию и омонимическое тождество имен. Произвольно провозглашенная, не имеющая, по существу, никакой реальной исторической основы в черногорском прошлом «черногорская идея» является опасным и противоречивым постмодернистским анахронизмом. Постмодернистки прихотливо выстраивается идентичность, которая не имеет никакой исторической, ценностно-позитивной или хотя бы территориально обоснованной связи с тем, к чему она апеллирует; анахроничность этой постмодернистской акции заключается в том, что черногорская государственность в своей исконной форме предшествует государственности собственно сербской, – являясь, стало быть, временным историческим уточнением последней. Как это хорошо понял и разъяснил Петар Петрович Негош, сербский народ в самом начале истории своего освобождения поместил колыбель своей государственности в Черногории не для того, чтобы она там осталась навсегда, а тем более не затем, чтобы это временное  явление сделать постоянным, лишить идентичности то, что было основой  и причиной существования исторической, аутентичной в нравственном смысле черногорской  идеи.  Как этническая и национальная  эта  идея  была  однозначно невозможна.

Сейчас трудно представить себе новое, общесербское государство, в которой бы воссоединились политически разъединенные сербские земли, да и стоит ли в данный момент? Но не праздное занятие – историческая истина, живая правда единого сербского народа. Его можно назвать прямым его именем, как народ сербский; можно именовать и героико-метафорически, черногорцами. Не стоит только погружать историю народного самоосвобождения в переливчатый и едкий, ослепляющий постмодернистский туман «переоценки ценностей» – становиться брейгелевскими слепыми, нелепыми странниками истории, не замечающими смертельной, разверзающейся перед ними исторической бездны.