Вклад Николая Яковлевича Данилевского (1822–1885) в русскую научную мысль трудно переоценить. Его основной труд «Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому» (1869)[1], заложивший основы цивилизационного подхода к истории, в свое время принес ему славу, но также и неприятие со стороны современных ему западников. Весьма примечательны и его работы о дарвинизме, также ставшие предметом научных дискуссий, и социально-экономические статьи.

К числу близких друзей Н.Я. Данилевского принадлежал философ, критик и коллега-ученый Николай Николаевич Страхов (1828–1896). Ему было суждено сыграть основную роль в популяризации идей своего соратника: после смерти Н.Я. Данилевского Н.Н. Страховым были изданы его «Дарвинизм. Критическое исследование» в трех томах (1885–1889), «Россия и Европа» (1888, 1889, 1895) и «Сборник политических и экономических статей» (1890). Не раз приходилось ему вступать в полемику с противниками взглядов Данилевского, в частности, с Вл.С. Соловьевым и К.А. Тимирязевым.

Страхов любил бывать в Мшатке, имении Данилевского в южной оконечности Крымского полуострова, недалеко от Фороса. Гостеприимные хозяева принимали там многих выдающихся деятелей русской культуры, в числе которых были Лев Толстой, Аполлон Майков, Петр Семенов-Тянь-Шанский и др.

Историки рода Данилевских отмечают высокую культуру, образованность и любовь к чтению супруги Н.Я. Данилевского Ольги Александровны Данилевской (в девичестве Межаковой) (Данильченко, Рау, 1999). «Книги для меня, – писала она Н.Н. Страхову в 1887 году, – что для пьяницы водка. Ими я и интересуюсь, ими и силюсь я глушить свои думы…» (ИР НБУ (Киев). Ф. III. Ед. хр. 17121. Л. 6).

После смерти своего друга Н.Н. Страхов поддерживал с его вдовой теплые отношения, которые без преувеличения можно назвать «духовной дружбой». Об этом свидетельствует их частично сохранившаяся переписка, фрагменты которой публикуются здесь.

Приведенные отрывки содержат воспоминания о пребывании О.А. Данилевской в гостях у Л.Н. Толстого в Москве, или, по слову автора писем, «отчет» о впечатлениях от встречи с великим писателем и его семьей. Расшифровки писем публикуются в соответствии с нормами орфографии и пунктуации современного русского языка.

***

1-го мая 1887 г., Мшатка[2].

Дорогой, многоуважаемый Николай Николаевич!

Видно, Вы остались недовольны моим отчетом свидания моего с Толстым. Ибо не получаю от Вас ответа. Я и сама чувствую, что он плох, но многое не хочу передавать вовсе на бумаге, а другое (из того, что он говорил) боюсь, не сумею хорошо передать и потому и оставляю до свидания, о времени которого жажду услыхать. <…>

Теперь о Толстом: свои выводы и впечатления оставлю до свидания, да я еще ничего ясно сообразить или подумать не успела. Постараюсь написать все, как было. По Вашему совету и с приданной Вами мне храбростью поехала я с Третьей Мещанской на дрожках к Толстым. Это ведь большое путешествие. Я никак не могла себе представить, как длинна Москва. Но, несмотря на все урезонивания себя, я вошла к нему на крыльцо с волнением <…>. Я чувствовала, что для меня он выше всех министров, и что мне страшно обеспокоить его. Приехала я, как Вы советовали, во втором часу; встретивший меня лакей объявил, что граф принимает только в шесть часов вечера. Я попросила лакея показать графу мою карточку и сказать, что я из Крыма. Лакей вернулся со словами: «Пожалуйте, граф сейчас идет». И едва успела я снять бурнус, как на лестнице послышались быстрые шаги. Лев Николаевич быстро спускался и, увидав меня, воскликнул: «Как я вам благодарен, что вы заехали ко мне» и все повторял: «Как я вам благодарен!», пока не привел в комнатку направо (внизу); тут он спросил, как живу. Когда же я его спросила, как он живет, то ответил: «Живу и жду смерти». На мои слова, что это (т. е. смерть) лучшее, что есть в жизни, воскликнул: «А долг!?». И тут говорили мы с полчаса. Тут он сказал, что хочет познакомить меня с графиней, что пойдет посмотреть, что она делает.

Во время нашего разговора забежал его сын Миша и так прижался к отцу, и он так обнял его машинально, разговаривая со мной, что я ни за что не поверю, чтобы он был равнодушен к семье. Скоро сходил он и повел меня к графине, которая приняла меня очень приветливо. Граф скоро ушел, и графиня очень скоро объявила: «Мы с вами как будто век знакомы были». Я ответила, что действительно, мы через Вас (Николай Николаевич) знакомы. Тут начался разговор о Вас. Не помню, чтоб бранили, но хвалила Вас графиня прилежно. Спрашивала, собираетесь ли Вы нынче к ним и когда именно, и видимо желает Вашего приезда. Спрашивала она меня, были ли Вы когда-нибудь влюблены. Немного посплетничала, конечно. Выдала мне свои соображения. Несколько раз я вставала, и она меня все удерживала. Тут пришел и Лев Ник[олаевич]. Кончилось тем, что я должна была на другой день приехать к ним обедать. На другой день, когда я приехала обедать, их не было дома, и я, пока сидела у старшей дочери, тут увидела почти всех детей. О них расскажу, когда приедете <…>.

После обеда Лев Николаевич ушел спать, и сколько раз я ни вставала, Графиня все меня удерживала, и мне очень было у них хорошо и свободно <…>. Когда же я в 11 часов стала прощаться, то он объявил, что пойдет меня провожать, если я согласна немного пройти пешком, что пойдет проведать Перфильеву[3] (умирающую). И шли мы с ним, как мне сказали потом Пальчиковы[4], очень много (до Тверской, что ли). И все он говорил, говорил, я почти молчала. Чувствовала я, что он старается меня утешить или, верней, в моем горе ищет разрешить мучащую его самого проблему. И очень было мне с ним хорошо. Но чувствовала я, хотя ничего не сказала, что не утешить ему меня этим образом и самому не утешиться. Не то надо! Не там искать, где он ищет. В Боге, да! Конечно, но не в том, которого он указывает. Упомянул он раз, что Вы с ним не согласны (в чем, расскажу, когда приеду). И прибавил: «Хороший, чудесный он человек, я особенно его полюбил теперь еще больше за его любовь к Николаю Яковлевичу. Он один сумел мне растолковать, что это был за человек». Говорил и о своей жене, и о детях, но все расскажу, когда приедете. Пройдя вдоль какой-то бульвар и еще две улицы, он сказал, что надо взять извозчика, а то будет очень поздно. Мы сели и, продолжая разговаривать, доехали до дома Перфильевой. Тут он простился, опять благодаря за то, что заехала к нему… Этот человек должен сильно действовать на людей, и не полюбить его невозможно. Но об этом при свидании. Очень понравились мне и графиня, и дети, но какое разнообразие. Но мои впечатления должны остаться до свидания. Не знаю, будете ли Вы довольны моим отчетом. Я старалась быть верной и все по порядку написать. Но думаю, что за это письмо не похвалите. Многое еще хотелось бы мне сказать и спросить у Вас <…>.

Прощайте, дорогой Николай Николаевич, отвечайте мне скорей, довольны ли Вы моим отчетом и скоро ли Вас ждать.

Преданная Вам О. Данилевская.

6-го мая 1887 г., Мшатка[5].

Вы правы, дорогой, многоуважаемый Николай Николаевич! Я думала, что Вы будете иметь право быть недовольным моим отчетом. «Внутреннее», как Вы называете, я все сознательно пропустила <…>.

Было мне у Т[олстого] так хорошо, так привольно (не знаю, знаете ли Вы, что я терпеть не могу ходить в гости), что я совершенно не подумала ничего проникать, примечать или припоминать, только наслаждалась. А впечатление, помните, а не проникновение, осталось, кажется, вот какое. Семья дружная, смиренно любящая друг друга. Но не единодушная, не единомыслящая. Два разных стремления (или лагеря) наверно есть, а может, и более. Но что общего всей семье – это отсутствие фальши и доброта, вероятно, большей частью безотчетная, и поэтому так хорошо у них. Л[ев] Н[иколаевич], на мой взгляд, очень постарел, присмирел, нет того самоуверенного восторга, который поражал меня в его пребывание в Мшатке. Л[ев] Н[иколаевич] боится своей жены или, скорее, боится расстроить ее нервы и потому не борется, не противодействует, но огорчается, явно забывая, что нет пророка во отечестве. Не будет ли это слишком уж опрометчиво с моей стороны утверждать, но мне кажется, что вера его в свою веру уже пошатнулась; по крайней мере, в тоне его нет этой прежней самоуверенности, а стремление терпеливо нести свой крест, т. е. земную жизнь или тело, которое он, впрочем, называет не крестом, а лопатой, которой надо копать, пока копается и стремиться к лучшему, к одному, а когда я спросила, что это одно, он ответил: «К Богу». И ничего мне не твердил прежнего, что он выражал словами «едино на потребу»! Утешая меня, он силился доказать мне, что я не должна думать, что Николая Яковлевича нет, что это ум думает и чувствует мое тело. А что я должна думать, что он есть, тут в саду, на всякой дорожке, у всякого куста… что это все только мое тело думает, что его нет! Как же это? Ну да Вам не это надо от моего письма! Вообще мне кажется, что Л[ев] Н[иколаевич] грустен и путается. Говоря о том, что Николай Яковлевич тут, он упомянул, что это так: «Хотя друг наш Николай Николаевич с этим не согласен!». Путался он и вертелся, как мне казалось, все на этой мысли, может быть, от того, что старался подделаться к моему слабому женскому разумению. А я из этого по своему самомнению заключаю, что он не уверен, не ясно видит то, что говорит, и что он плохой философ. А о графине что? Она красива, но не грациозна. Способна ясно воспринимать, чиста, добра, откровенна, даже чересчур, у нее, что называется, срывается с языка. Очень деятельна (теперь, по крайней мере) и еще не успела нарадоваться своему воцарению и не видит, как тяжело побитому врагу его отступление, хотя и очень его любит (по-своему). Но у ней нету, что называется, глубины. Права ли я? А все-таки я чувствую, что ее можно сильно полюбить (не говорю о мужчинах), но и женщине. Но себе в доверенные друзья я бы ее не взяла. Чересчур часто она говорит, не подумав. Это же не есть правдивость? В то время как я была, по крайней мере, она казалась совершенно счастливой. Дети? Старшая дочь в периоде разочарований (или, может, какой-нибудь роман). Немного чересчур о себе высокого мнения. Недурна, но не грациозна и духом не покойна. Любимица матери так же, как и старший сын, которого я не видела, и двое меньших, также любимцы матери. Это последнее я заключила из ее, т. е. граф[ини] слов. Илюшу [нрзб.], как зовут его маленькие, я мало видела, но заключаю из слов матери: добрый, но любит удовольствия. И тем больше из старших мне с первого раза понравилась вторая дочь Маша. Она очень застенчива, и мать говорит, что неправдива. Но всего ближе стоит к отцу, так же, как и третий сын Лева. Так сказал мне Л[ев] Н[иколаевич]. Мне же она как-то очень по сердцу пришлась. Леву я мало видела. Маленькие два мальчика прелестны (пока), особенно Миша. Но венец всей семьи наружной прелестью – это самая меньшая дочь Александра Львовна, как ее шутя зовут. По-моему – портрет отца, особенно глаза <…>.

Смело решаю и о внутреннем. Еще мне показалось, что к верованиям Гр[афиня] совершенно индифферентна, нельзя употребить «равнодушна». Она как-то странно, даже некстати спросила меня: «Разве Вы верите в будущую жизнь?». И когда я ответила: «Что бы я без этого стала делать?» – перескочила на другой разговор. Л[ев] же Н[иколаевич], как я заметила, не любит заводить хорошие разговоры при жене, по крайней мере, явно тяготится и уходит от житейских разговоров. Ну, думаю, довольно! Чуть-чуть много, чуть-чуть опрометчиво! Но, простите, все это – в угоду Вам. Но все-таки замечаю, что внутреннего-то я ничего и не написала, или почти ничего. Но примите в расчет мое доброе намерение, простите меня и сейчас же прочитав – сожгите. Это я прошу как большую милость. У меня какое-то чувство, что я нехорошо делаю <…>.

Прощайте. До свидания, дай вам Бог спокойствия душевного и здоровья.

Преданная Вам О. Данилевская.

***

Письма Н.Н. Страхова вдове Н.Я. Данилевского нам не известны. Их последняя очная встреча состоялась летом 1895 года в Мшатке, за несколько месяцев до смерти Николая Николаевича.