Изучать мысль Бахтина сложно, хотя его философское наследие невелико. Бахтин не Хайдеггер и не Деррида; чтобы перечислить его философские работы, хватит пальцев одной руки. Но он близок названным философам способом мыслить, его стиль необычен.

В текстах Бахтина имеется в достатке темных мест и трудноподъемных абзацев, философских техницизмов и неологизмов, но также в них заметна чуткая работа с языком – множество бахтинских понятий рекрутировано им в философские ряды из слов обыденной речи (не-алиби в бытии, нудительность и т. п.). Ранние работы Бахтина являют собой один из редких примеров самобытного русского философского языка. В обращении к обыденной речи, в работе с ней выражается вызов Бахтина предшествующему устоявшемуся и не удовлетворяющему его философскому языку. И не только языку, но и общепринятому подходу. Это была попытка опереться в первой философии на выраженную в повседневном слове самопонятность и близость жизни, тускнеющую в отвлеченных построениях. Отчасти этим объясняется бахтинское тяготение к описательному методу – он не навязывает и не исключает. Обыденная речь полна участным словом, в котором есть место другому и миру.

Ту версию феноменологического метода, которую предложил Бахтин, нельзя назвать строго научной, но отказать Бахтину в стремлении к ясности мышления и изложения мысли тоже нельзя. Терминологическая сухость, конструирование и анализ понятий – далеко не единственный путь философии^[1]. Бахтин намеренно старался изменить метод – повести философию по пути описания базовых структур сознания, раскрывающих на уровне переживания основные моменты человеческого бытия. Это то, что он обозначал термином архитектоника события-бытия.

Правда, Бахтин сам же и отмечал, как тяжело следовать по пути описания, не срываясь в привычную игру с понятиями. В противоположность Расселу, предостерегающему, что за понятиями могут скрываться описания, Бахтин указывал на опасность обратного эффекта – критичного для задач его философского проекта – описания могут незаметно подменяться понятиями.

Делает ли все это мысль Бахтина сложной? Да. Но эти же сложности делают философию Бахтина интересной для изучения. Реальной же сложностью для исследователя, на мой взгляд, становится известная фрагментарность работ Бахтина. Тяжелее всего эта фрагментарность дает себя знать в случае основной его философской работы «К философии поступка».

Эта работа, с одной стороны, не была завершена, с другой – она сохранилась не полностью. Из-за этого многие бахтинские идеи как бы повисают в воздухе: у нас нет ни прямого их авторского разъяснения и определения, ни сколько-нибудь подробного их обоснования. Под центральными понятиями Бахтина образуются своеобразные герменевтические провалы. Из-за этих провалов бывает чрезвычайно трудно определить, как должно выглядеть целое здание бахтинской философии.

При этом перед исследователем стоит сразу две проблемы. Если бы текст «К философии поступка» был только незавершенным, но дошел до нас целиком, то проблема бы заключалась в том, чтобы понять, какие причины заставили Бахтина не завершить свой труд. Если бы текст «К философии поступка» был Бахтиным завершен, но дошел бы до нас частично, задача исследователя состояла бы в том, чтобы из дошедшего текста восстановить утерянное смысловое целое. Но на деле имеются обе проблемы сразу: задача состоит в том, чтобы восстановить основные идеи Бахтина по дошедшему фрагменту «К философии поступка», принимая в расчет также, что сама работа закончена не была.

Ситуацию, в которую поставлен исследователь, можно сравнить с ситуацией архитектора, который должен восстановить ценную постройку, имея в наличии только руины так и недостроенного здания. Надо прямо признать: имеющийся у исследователей материал может быть обрамлен различным, зачастую противоположным образом. Работа исследователя в случае с философией Бахтина всегда неизбежно будет представлять собой реконструкцию. Если принять во внимание изложенные проблемы, предположение о возможном наличии белых пятен в общепринятом исследовательском взгляде на философию Бахтина не покажется невероятной.

Цель моей статьи – показать, что одним из таких белых пятен является понятие историзма. Моя гипотеза состоит в том, что наравне с теоретизмом и эстетизмом Бахтин в своей работе «К философии поступка» выделял и критиковал также третий подход к мышлению о бытии, которым является историзм. В литературе о философии Бахтина критика историзма в «К философии поступка» еще не подвергалась исследовательскому анализу[2].

Обобщая исследовательскую литературу, можно выделить две основные интерпретации критической части «К философии поступка». Первая – в принципе все критикуемые Бахтиным способы мышления о бытии сводит к одному общему роду – теоретизму. Вторая – некритически разделяет критикуемые подходы к бытию на теоретизм и эстетизм. Для поставленной здесь задачи важно, что об историзме как третьем подходе, критикуемом Бахтиным, наряду с теоретизмом (и эстетизмом), нигде речи не ведется.

Приведу лишь несколько примеров для того, чтобы проиллюстрировать общепринятую исследовательскую точку зрения по этому вопросу. Показательна интерпретация Л.А. Гоготишвили, данная ею в подробнейшем комментарии-преамбуле к работе «К философии поступка» (Гоготишвили, 2003а), который был опубликован в первом томе собрания сочинений Бахтина. Во-первых, важен сам статус преамбулы, которая уже фактом своего нахождения в собрании сочинений становится как бы «официальным комментарием» к бахтинской работе. К тому же комментарий Гоготишвили является одним из самых скрупулёзных исследований (сочетающих текстологические и историко-философские методы) «К философии поступка» Бахтина.

Позицию Гоготишвили можно выразить так: все критикуемые Бахтиным способы мышления о бытии в принципе сводятся к теоретизму. Так, она пишет про «общий тезис о неспособности теоретического мышления, претендующего на преодоление дуализма, но принципиально остающегося при этом теоретическим (отвлеченным от единственности Я), к такому преодолению» (Гоготишвили, 2003а: 425), а также замечает, что в работе Бахтина дается «критика трех первоначальных объектов (теоретических версий преодоления дуализма): дискурсивного теоретического мышления (1), исторического изображения-описания (2) и эстетического созерцания» [курсив мой. – Г.К.] (Гоготишвили, 2003а: 425).

Той же логики сведения всех критикуемых Бахтиным подходов к теоретизму в серии своих статей, посвященных первой философии Бахтина, придерживается и А.А. Гусейнов. Так он пишет, что Бахтин «акцентировано отделяет свое понимание поступка от биологизма, психологизма, экономизма и любых других редукционистских подходов к нему, именуемых им разновидностями теоретизма» (Гусейнов, 2017: 7). Все критикуемые Бахтиным подходы к мышлению о бытии Гусейнов относит к теоретизму.

Второй вариант интерпретации критической части к «К философии поступка» можно рассмотреть на примере статьи А.В. Кривошеева «Поступок как основание фундаментальной онтологии М.М. Бахтина» (Кривошеев, 2007). Он постулирует четкое разделение Бахтиным теоретизма и эстетизма, а также противопоставление теоретического мира и мира эстетического. Кривошеев пишет: «Хотя эстетическое бытие и ощутимо ближе к действительному единству единого бытия-события жизни, чем теоретический мир, и потому так велик соблазн эстетизма и эстетизации бытия, которые несколько затушевывают слишком очевидную несообразность чистого теоретизма. Все же эстетическое созерцание-вживание тоже не обеспечивает требуемого и необходимого единства и взаимопроникновения между смысловым содержанием (продуктом) поступка и действительным долженствующим его историческим свершением (актом)» (Кривошеев, 2007: 37).

Имеется методологическая сложность утверждаемой мной позиции, которую я хотел бы обозначить сразу. Она заключается в том, что самого понятия историзм, во всяком случае в дошедшем до исследователей тексте «К философии поступка», Бахтин не употребляет. В работе «К философии поступка» Бахтин использует понятие историчности^[3], которое не является аналогом понятия историзм. Историчность (или конкретная историчность^[4]) – это понятие, которое призвано подчеркнуть отличие бахтинской позиции от позиции абстрактного философствования.

Бахтин заостряет внимание на единстве смыслового и фактического момента события, а эпитет «конкретный» указывает на уникальный характер такого единства. Понятие конкретной историчности является одним из принципиальных для первой философии Бахтина. Оно проходит сквозь большинство магистральных для нее тем, концентрируя внимание на исторической уникальности (единственности) актов жизнеосуществления, то есть на рассмотрении основных феноменов человеческого существования в неразрывном единстве их смысловой стороны со стороной фактической (конкретно-исторической).

О противопоставлении историзма и конкретной историчности несколько слов будет сказано в заключительной части работы. Пока же я вернусь к гипотезе о наличии критики историзма в «К философии поступка» Бахтина.

Итак, термина «историзм» в тексте «К философии поступка» читателю встретить не удастся. Но если использование именно этого термина Бахтиным доказать невозможно (хотя позже я приведу некоторые соображения в защиту его использования), то с феноменом, им описываемым, дело обстоит совершенно иначе. Имеется два аргумента, достаточных, по-видимому, для того, чтобы доказать, что наряду с теоретизмом и эстетизмом в своей работе Бахтин выделял и критиковал также третий подход к мышлению о бытии – историзм.

Прежде чем переходить к этим аргументам, необходимо сделать несколько подготовительных замечаний. Следует начать с того, что в сохранившемся тексте «К философии поступка» значительное место уделено критической части. Критическая часть построена вокруг проблемы, задающей основной тон всей работе. Эта проблема – достижение подлинного^[5]знания о действительном мире, бытии. На взгляд Бахтина, действительный мир – это предмет лишь одной дисциплины – первой философии, которую, собственно, и пытается построить Бахтин^[6].

Обычно критическую часть «К философии поступка» Бахтина излагают по следующей схеме: ни одно направление и ни одна школа научной или философской мысли, согласно Бахтину, не достигает знания о действительном мире, но предлагает лишь различного рода и качества суррогаты такого знания. Предшествующие попытки построить учение о бытии Бахтин признает ошибочными. Все виды этих попыток Бахтин сводит к одному или двум (в зависимости от избранной исследователем интерпретации) основным родам: теоретизму и эстетизму, которые он и критикует.

Собственно, понимание критической части «К философии поступка» как исключительно критики теоретизма и эстетизма является общим местом в бахтинистике. После введения и обоснования понятия историзма станет очевидно, что данная схема, накладываемая исследователями на критическую часть работы Бахтина, является нерелевантной.

Как уже сказано, современному научному и философскому мышлению Бахтин ставит неутешительный диагноз неспособности отразить реальный характер бытия. Эта неспособность приводит к тому, что такое мышление разделяет действительный мир на две части. Как пишет Бахтин, «в результате встают друг против друга два мира, абсолютно не сообщающиеся и не проницаемые друг для друга: мир культуры и мир жизни, единственный мир, в котором мы творим, познаем, созерцаем, живем и умираем; мир, в котором объективируется акт нашей деятельности, и мир, в котором этот акт единожды действительно протекает, свершается» (Бахтин, 2003: 7).

Мир культуры Бахтин понимает как замкнутое объективное смысловое единство, а мир жизни – как реальный контекст протекания нашего существования. Два этих мира становятся автономными. При этом одна из отвлеченных сторон мира гипертрофируется, то есть начинает претендовать на исключительное значение единственно действительного мира. Когда гипертрофируется мир культуры – рождается теоретизм^[7].

Теоретизм включает в себя целый ряд философских и научных направлений, среди которых следует выделить в первую очередь крайне редукционистские – позитивизм и прагматизм. Теоретизм объективирует действительный мир и на этом пути порождает автономный теоретический мир (например, биологический мир, который выдается за весь мир^[8]). Претендуя дать объективное знание, теоретизм неизбежно выносит субъекта за скобки. Собственно, за исключение субъекта из мира Бахтин и критикует теоретизм в первую очередь.

Помимо теоретизма Бахтин выделяет и критикует другой подход – эстетизм. Главными представителями эстетизма Бахтин называет философов жизни, а также Шопенгауэра. Эстетизм нацелен на то, чтобы изобразить мир становящимся, динамичным. И в этом Бахтин видит силу эстетизма.  Основной же проблемой эстетизма, как и теоретизма, является исключение субъекта из мира. Но исключение субъекта происходит в эстетизме на иных основаниях, нежели в теоретизме. В отличие от методов теоретизма, в основе которых лежит абстрагирование и обобщение, главным методом, который используют представители эстетизма, является, по Бахтину, эстетическое интуирование. Мир как продукт эстетического интуирования дан всегда из позиции вненаходимого ему субъекта. То есть эстетизм, в отличие от теоретизма, полностью отказывающегося от субъекта и субъективности в своем стремлении к идеалу объективности, контрабандой возвращает субъективность в свои построения.

Уже после этого краткого экскурса появляется ряд вопросов к подобной интерпретации критической части «К философии поступка». Вопросы эти могут быть обращены, во-первых, к логике самого деления на эстетизм и теоретизм, которые по сути не противостоят друг другу и друг друга не исключают. Ведь если теоретизм вообще элиминирует субъекта, то эстетизм этого субъекта пусть и бессознательно, но сохраняет.

Во-вторых, возникает вопрос по поводу полноты разделения всех способов мышления о бытии на теоретизм и эстетизм. Под понятие теоретизма подпадают представители неокантианства (отчасти), прагматизма, позитивизма и прочих направлений, пытающихся так или иначе создать объективистскую картину мира. Под эстетизм же – философия жизни и другие направления, стремящиеся внести некоторую долю субъективности в свои построения. Но названными школами все многообразие фундаментальной мысли не исчерпывается. Или например, В. Дильтей, чьи проекты критики исторического разума и описательной психологии имели явное влияние на философский проект Бахтина, и которого если и можно назвать философом жизни, то в совсем ином нежели Ф. Ницше и А. Бергсона смысле^[9].

Ответить на эти закономерные вопросы поможет введение и обоснование понятия историзм. Для этого обратимся к самой первой из сохранившихся страниц «К философии поступка». Бахтин пишет: «Общим моментом дискурсивного теоретического мышления (естественнонаучного и философского), исторического изображения-описания и эстетической интуиции, важным для нашей задачи, является следующее. Все названные деятельности устанавливают принципиальный раскол между содержанием-смыслом данного акта-деятельности и историческою действительностью его бытия, его действительною единственною переживаемостью, вследствие чего этот акт и теряет свою целостность и единство живого становления и самоопределения» (Бахтин, 2003: 7).

В этом отрывке, рассуждая о расколе поступка и мира на фактичность и смысл, Бахтин выделяет три типа познания, являющиеся этому расколу причиной: дискурсивное теоретическое мышление, историческое изображение-описание и эстетическую интуицию. Далее в тексте работы Бахтин покажет, что метод дискурсивного теоретического мышления составляет сущность теоретизма, а метод эстетического интуирования определяет специфику эстетизма.

Как же обстоит дело с историческим изображением-описанием? Ведь по аналогии с двумя предыдущими методами оно тоже должно лежать в основе какого-то подхода к бытию. У меня имеются два аргумента в поддержку того, что метод исторического изображения-описания полагался Бахтиным в основу историзма.

Первый аргумент в обоснование историзма как независимой формы знания можно назвать аргументом от логики бахтинского рассуждения. Если реконструировать бахтинское рассуждение, то можно увидеть, что оно строится следующим образом. Ложные формы познания действительного мира раскалывают мир на две половины: на смысловую сторону и на сторону историческую. После раскола эти формы знания тяготеют к гипертрофии какой-либо одной стороны мира (смысловой либо исторической). Соответственно, получаются всего три возможные стратегии мышления о бытии.

Первая стратегия заключается в подстановке объективного мира смыслов на место действительного мира. Вторая возможная стратегия заключается в подстановке мира истории на место действительного мира. Третья стратегия должна пытаться совмещать позиции первых двух.

Первые две стратегии – разделительные, они стремятся поставить одну половину мира на место целого мира. Третья стратегия – соединительная, она стремится к объединению объективного и субъективного, мира смыслов и мира исторического, но в силу своего методологического изъяна, согласно Бахтину, обречена на провал.

Первая стратегия (гипертрофирующая смысловой мир) – это теоретизм. Третья стратегия (пытающаяся сохранить баланс между уже автономными частями мира) – это эстетизм. Но остается еще вторая стратегия. Эта стратегия и есть, на мой взгляд, историзм.

Второй аргумент – аргумент от бахтинского текста. В «К философии поступка» есть фрагмент, в котором, подводя итоги критики теоретизма и эстетизма как недостаточных стратегий мышления о бытии, Бахтин упоминает также третью стратегию: «Вот этот-то мир, где свершилось событие жизни и смерти Христа в их факте и их смысле, принципиально не-определим ни в теоретических категориях, ни в категориях исторического познания, ни эстетической интуицией: в одном случае мы познаем отвлеченный смысл, но теряем единственный факт действительного исторического свершения, в другом случае ‑ исторический факт, но теряем смысл, в третьем имеем и бытие факта и смысл в нем, как момент его индивидуации, но теряем свою позицию по отношению к нему, свою долженствующую причастность» [курсив мой. – Г.К.] (Бахтин, 2007: 19-20).

Легко заметить, что в приведенной цитате отражена та комбинаторика, которая была вскрыта в первом аргументе. Под первый случай подпадает теоретизм, под третий – эстетизм, под случай же познания исторического факта (второй) подпадает историзм.

Я считаю, что двух приведенных аргументов достаточно, чтобы заключить, что бахтинская критика раскола действительного мира современным мышлением не ограничивалась критикой теоретизма и эстетизма, но также включала критику историзма. Вероятнее всего она была дана в начале работы, и ее текст просто не сохранился, хотя, конечно, нельзя исключать, что она осталась у Бахтина неразвернутой.

Как я уже говорил, само понятие историзма в тексте «К философии поступка» отсутствует. Однако мне кажется правильным назвать эту форму мышления о бытии, основанную на методе исторического изображения-описания, именно так. Во-первых, это название вписывается в ряд подобно образованных (с точки зрения языковой) эстетизма и теоретизма. Во-вторых, понятие историзма имеет за собой достаточно долгую традицию^[10]. В узком смысле оно служит названием для обозначения немецкой школы исторической мысли XIX века – Ранке и его последователей. Но наравне с таким узким пониманием историзма (как школы исторического исследования) выделилось и более широкое его понимание. Э. Трёльч писал об историзме в широком смысле так: «Этот термин следует полностью лишить его дурного вторичного смысла и понимать только как принципиальную историзацию нашего мышления о человеке, его культуре и его ценностях» (Трёльч, 1994: 82). И именно в этом более широком смысле историзм мог иметь в виду Бахтин.

Что можно сказать об историзме, опираясь на текст бахтинской работы? Как было сказано ранее, методом, лежащим в основе историзма, является историческое изображение-описание. В отличие от теоретизма, который концентрируется на объективных единствах, историзм делает акцент на субъективной составляющей событий, на их уникальности и неповторимости. Историзм имеет дело с фактичностью, своей последней основой историзм считает исторический факт. Отсюда – из односторонней концентрации на историческом факте – происходит главный недостаток историзма. Бахтин характеризует его как потерю смысла.

Что имеет в виду Бахтин? Конечно, он не обвиняет историзм в бессмыслице в обыденном понимании этого слова, но заостряет внимание на том, что концентрация на уникальности в случае вопросов онтологического характера приводит к релятивизму, то есть к отрицанию существования объективного (необусловленного) значения (смысла) того или иного феномена в отрыве от контекста его протекания.

Вообще, обвинение историзма как уделяющего чрезмерное внимание историческим условиям возможности существования философии и философского знания в релятивизме является общераспространенным. Достаточно вспомнить программную статью Э. Гуссерля «Философия как строгая наука», с которой Бахтин почти наверняка был знаком^[11]. В этой статье Гуссерль уделяет внимание критике двух магистральных направлений в современной ему философии: натурализма и историцизма^[12]. Одним из центральных представителей историцизма Гуссерль считает Дильтея, а главная претензия Гуссерля историцизму заключается в его крайнем релятивизме, логически ведущем к скептицизму^[13].

Для того чтобы сделать характеристику историзма объемнее, остается разобрать еще один важный вопрос, а именно – кого можно считать представителем историзма? В тексте «К философии поступка» Бахтин единожды пишет о Гуссерле и отсылает не к упомянутой статье, а к его «Логическим исследованиям». Однако в вопросе о том, кого Бахтин относил к представителям историзма, гуссерлевская критика историцизма может оказать незаменимую помощь. Она задает ту рамку критики историзма, которой, судя по всему, придерживался и Бахтин. На мой взгляд, вслед за Гуссерлем Бахтин относил к представителям историзма в первую очередь Дильтея.

Герменевтика Дильтея и, шире, его проект критики исторического разума во многих пунктах был близок Бахтину. Дильтеевская философия отдавала должное историческому моменту в философствовании и в своем стремлении построить философию не абстрактной, а действительной жизни вряд ли могла встретить возражения со стороны Бахтина. Но тот недостаток, который выделяет Бахтин у историзма, – отрицание внеисторической значимости научных положений, релятивизм и психологизм, обычно также выделялись и критиками дильтеевской философии. Короче говоря, философия Дильтея подпадает и под положительные, и под отрицательные моменты, выделяемые в историзме Бахтиным^[14].

Осталось кратко подвести итоги. Была выдвинута гипотеза о том, что историзм является третьей наряду с эстетизмом и теоретизмом формой мышления о бытии, критикуемой Бахтиным в «К философии поступка». Критика историзма, хотя и косвенно, отражена в «К философии поступка». В подтверждение данной гипотезы было приведено два аргумента – аргумент от логики бахтинского рассуждения и аргумент от бахтинского текста.

Было показано, что в основе историзма лежит метод, называемый Бахтиным методом исторического изображения-описания. Главное достоинство историзма, согласно Бахтину, заключается в том, что он отдает должное исторической составляющей изучаемой действительности, а недостаток – в потере смысла, то есть в историзации, ведущей к релятивизму и скептицизму. Главным представителем так определяемого историзма следует считать Дильтея.

Что нового дает представленная здесь реконструкция понятия и критики историзма в «К философии поступка» для понимания философии Бахтина? Помимо уже отмеченной ранее новизны исследования – прежде бахтинская критика историзма не становилась предметом внимания бахтинистов, – ценность данной работы заключается в следующем.

Во-первых, становится яснее общая логика критической части «К философии поступка», основополагающей философской работы Бахтина. Как было показано, эстетизм и теоретизм не перекрывают всего поля задуманной Бахтиным критики. Ни в плане логическом, ни в плане историческом – остаются не названными течения мысли и характерные им подходы, которые противостоят бахтинской позиции. Благодаря понятию историзма удается увидеть критическую часть «К философии поступка» в ее полноте.

Во-вторых, расширяется контекст бахтинской критики. Тем самым можно не только восстановить отношение Бахтина к представителям историзма (в первую очередь Дильтею), но также уточнить союзников бахтинской критики. Здесь бахтинская и гуссерлевская оценки сходятся: плюс историзма – близость к действительности, минус – неизбежный релятивизм.

В-третьих, проясняется позиция самого Бахтина. Не будь в «К философии поступка» критики историзма, Бахтина во многом можно было бы считать его сторонником. Так, в частности, в этом ключе можно интерпретировать (неверно) его понятие конкретной историчности, утверждающее единственность события, то есть его уникальность, идиографичность. Однако после проведенной реконструкции становится очевидно, что, хотя Бахтин говорит о конкретной историчности события и поступка, он отвергает не только теоретизм с эстетизмом, но и историзм. Бахтин пытается соединить в своей первой философии достоинства всех трех подходов, в попытке построить философию бытия как события.