Касаясь проблем образования и развития Русского государства в позднем Средневековье – раннем Новом времени, несколько лет назад санкт-петербургский историк А.И. Филюшкин писал, что «в российской историографии возникновение Московии осмыслялось через концепцию Русского единого (централизованного) государства (далее – РЦГ). Она господствовала в трудах историков ХIХ-ХХ вв., и попытки ее ревизии в последние годы, несмотря на пересмотр трактовок целого ряда событий, пока не привели к корректировке формулы К.В. Базилевича. Согласно этой формуле, РЦГ характеризовалось наличием центральных органов управления, которым подконтрольна вся территория страны; развитием общегосударственного законодательства; ликвидацией частных иммунитетных прав; единой организацией военных сил. При этом, подчеркивал историк, «несмотря на общепризнанность концепции РЦГ, в отечественной науке так и не было дано четкого определения, что же из себя представляло единое Русское государство в институциональном плане. Попытки решения этой проблемы предпринимались в основном в историко-правовой сфере, где ученые оперировали терминами “монархия”, “абсолютная монархия”, “сословно-представительная монархия”. Что же касается организации государственного тела России ХV-ХVI вв., то авторы полагали, что определения “единое” или “централизованное” вполне достаточно. Под этим понималось прежде всего государство, унифицированное в административном и институциональном плане, хотя историки тут же делали массу оговорок о “недоразвитости” того или иного института…» (Филюшкин, 2005: 5).

«Государство, унифицированное в административном и институциональном плане», пусть и с оговорками – таким предстает перед нами в трудах отечественных и зарубежных историков Русское государство, сложившееся во второй половине XV века в северо-восточной части Русской земли, на основе Великого княжества Владимирского под началом потомков Ивана Калиты. При этом, согласно едва ли не классической формуле, «образование централизованного государства включало в себя два взаимосвязанных процесса: формирование единой государственной территории за счет объединения русских земель и установление реальной власти единого монарха над всей этой территорией (курсив мой. – В.П.)…» (Российское законодательство Х–ХХ веков, 1984: 8).

Итак, централизованное Русское государство – это государство с единой территорией, на которой власть великого князя имеет вполне реальные очертания, и к тому же унифицированное в административном и институциональном плане. Однако при анализе этой формулы сразу возникает ряд закономерных вопросов. Прежде всего, с юридической точки зрения, политическое единство Северо-Восточной Руси во второй половине XIII – первой половине XV вв. никуда и не исчезало. Ханский ярлык на великое владимирское княжение давал его обладателю неоспоримое, подкрепленное авторитетом хана и его силой, верховенство среди прочих князей Северной Руси[1], а значит, под ханской эгидой великий владимирский князь мог полагать себя правителем всей территории, границы которой были очерчены в ярлыке. Другое дело, что характер его власти во многом определялся личностью самого обладателя ханской грамоты и расстановкой политических сил в регионе. И до тех пор, пока великий владимирский князь был «первым среди равных» не только по своему статусу, но и реальной военно-политической и финансовой мощи, более или менее жесткая «вертикаль» власти не могла быть выстроена. Любые действия великого князя могли быть оспорены его «младшей» по формальному статусу, но не по реальной силе, «братьей», которая к тому же могла апеллировать к хану как высшему арбитру – достаточно вспомнить историю взаимоотношений Михаила Ярославича Тверского и Юрия Даниловича Московского[2]. Потому-то речь шла не о «формировании единой государственной территории», а об усилении позиций великого владимирского князя, достижении им безусловного доминирования над своей «братьей» и молчаливого признания ею нового положения дел.

Достичь этого безусловного доминирования обладатель ярлыка на великое владимирское княжение фактически мог только одним путем – нарастить размеры своего «домена», свой «отчины» до таких размеров, что она гарантировала бы ему такой ресурсный потенциал, который заведомо превосходил бы возможности если не всей, то, во всяком случае, наиболее влиятельной части удельной княжеской «братьи». Имея больше людей, больше хлеба и больше денег, владелец ярлыка с большим успехом, чем его конкуренты, мог участвовать в интригах при ханском дворе и рассчитывать на то, что его младшая «братья» будет куда более как «отзывчива» к его предложениям, чем в прежние времена. История образования Русского государства, начиная со времен Ивана Калиты и до Василия II, как раз и есть путь такого усиления московских князей, поначалу даже не «первых среди равных», через увеличение свой «отчины». Изменение их титулатуры, в особенности второй ее части, «владетельной», отражает этапы этого долгого, растянувшегося на много десятилетий пути. «Титул наших государей так же обширен, – писал А.Б. Лакиер, – как обширна Россия в географическом отношении, так же разнообразен в своих составных частях, как разнообразны те страны, из которых составилась современная Россия…» (Лакиер, 1847: 82).

Но, говоря о территории, находившейся под властью великого князя, неизбежно возникает вопрос о том, насколько реальна была его власть, насколько эффективно он мог управлять ею и насколько велика была степень административной и институциональной «унификации» земель, разными путями присоединенных к Москве в эту эпоху? И ответ на этот вопрос вовсе не так однозначен. Начнем с того, что почти четверть века назад А.А. Смирнов по этому поводу писал, что сам по себе термин «Русское централизованное государство» не самый удачный для определения сущности нового государственного образования. Не в последнюю очередь это связано с тем, продолжал он, что Русское государство при Иване III, да и при его преемниках, Василии III и Иване IV (в меньшей степени) было «недоцентрализованным». «Военная централизация была достигнута гораздо раньше, – развивал свою мысль исследователь, – чем политическая или экономическая». Как следствие, объединив под своей властью военные ресурсы всего государства, Иван III[3], его сын и внук надолго сохранили элементы прежней удельной системы в виде уделов, которые сохранялись еще в 60-х гг. XVI в. и даже дольше, если брать в расчет Касимовское «царство»[4].

Сохранение уделов, по мнению историка, выступает, пожалуй, главным признаком пресловутой «недоцентрализованности» Русского государства, созданного трудами нескольких поколений московских Калитичей. В этом есть резон, и немалый. Сравним выдержки из разновременных докончаний между великими князьями московскими и их «младшей братьей», князьями удельными. Одна из них гласит: «И чем мя, брате, благословил отец мои, князь велики Василеи Васильевич, своею отчиною, великим княжением в Москве, и Коломною с волостми, и всем великим княжением, и что есм собе промыслим, и тобе того всего того подо мною, под великим князем, и под моим сыном, под великим князем, и под меншими моими детми блюсти, и не обидети, и не вступатися <…> А чем, брате, тобя благословил отец мои, князь велики, <…> в вотчину и в удел, и того всего мне, великому князю, и моему сыну, великому князю, под тобою блюсти, а не обидети, и не вступатися, и моим детем под твоими детми…». Сравним с другим докончаньем: «А чем меня, брате, благословил отец наш, князь великии Иван Васильевич всеа Русии, своею отчиною Москвою и всеми велики княжствы <…> и иные места, или что собе вперед примыслим, и тобе того подо мною, под великим князем, и под моим сыном Иваном, и под нашыми детми блюсти и не обидити, ни вступатися ни во что… А чем, брате, благословил тобя отец наш, князь великии, в Москве, и что отец наш, князь великии, благословил тобя городы и волостми, и мне, великому князю, и моему сыну Ивану, и нашим детем того всего по тому, как отец наш, князь велики, тобе на своеи духовнои грамоте написал, под тобою и под твоими детми блюсти, и не обидити, ни въступатися…» (Духовные и договорные грамоты… 1950: 269, 416).

Ключевые слова в обеих грамотах – «блюсти, и не обидити, ни въступатися». Великий князь признает суверенное право удельного князя распоряжаться в своем уделе и обязуется не вмешиваться в его действия, равно как и удельные князья обязуются делать то же самое по отношению к «отчине» своего «старшего брата». Сфера юрисдикции и полномочия великого князя и его контрагента-удельного князя, таким образом, четко разграничиваются. А ведь две этих грамоты разделяют ровно полвека: одна датируется 1481 г., а другая – 1531 г. И это о Василии III писал имперский дипломат С. Герберштейн (имея в виду прежде всего именно удельных князей), что великий князь обладает такой властью над своими подданными, какой не имеет никто из других его современников-монархов, и что «всех одинаково гнетет он [жестоким] рабством» до такой степени, что даже их, русских, «хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют, по моему мнению, для всех, их вкушающих, тяжкое иго и вечное рабство…»! (Герберштейн, 2008: 89, 559).

Конечно, можно привести примеры, когда великий князь нарушал закрепленные на харатье договоренности, как это было, к примеру, в 1479-1480 гг. Тогда Иван III дал ход челобитной лучан, пожаловавшихся ему на беззакония, творимые великокняжеским наместником князем И.В. Лыко Оболенским. И «суди его (наместника. – В.П.) с ними (лучанами. – В.П.), иное же на нем дотягалися, – писал неизвестный русский книжник, сочувствуя князю, – и он оборатню в продажах платил, а иное князь велики безсудно велел платити им…». Обиженный князь («разве пану не вольно наказывать подданных своих, не только тюрмою или другим каким нибудь наказанием, но даже и смертию?» (Иванишев, 1849: 226, 228)), не мога терпети того да отъехал от великого князя к брату его к князю Борису на Волок Ламскии». Попытка посланного великим князем окольничего Ю.И. Кутузова Шестака арестовать беглеца на дворе удельного князя не увенчалась успехом – князь Борис воспрепятствовал ему, заявив: «Кому до него дело, ино на него суд да исправа». Упорный и настойчивый в достижении своей цели Иван III все же добился своего. Однако его действия в отношении опального привели к тому, что Борис Волоцкий, возмущенный самоуправством Ивана, отписал своему брату Андрею Углицкому, что де старший брат «духовные отца своего забыл, как написал, по чему им жити, ни докончаниа, что на чем кончали после отца своего» (а в докончании 1473 г. между Иваном и Борисом звучали те же стандартные формулировки относительно «блюсти, и не обидети, и не вступатися» (Духовные и договорные грамоты… 1950: 228, 229)), и подбил его на выступление против великого князя (ПСРЛ[5]. Т. VI, 2001: стб. 287-288).

И ведь с формальной, юридической точки зрения Борис Волоцкий был абсолютно прав (на что совершенно справедливо указано, к примеру, у (Алексеев, 1989: 33)) – великий князь действительно нарушил подписанный им же самим договор и закрепленные докончаньем суверенные права удельного князя. А в своем уделе тот же Борис или его братья были полновластными хозяевами – такими же, каким был в своих владениях сам великий князь. Они не только вершили суд и расправу, но и выдавали кормленые грамоты, жаловали освобождением от повинностей, раздавали поместья и пр.[6].

Любопытное наблюдение сделал в этой связи М.М. Бенцианов. Историк писал, что «получая уделы, они (удельные князья. – В.П.) стремились воплотить в жизнь примерно те же самые политические идеи, которые в это время ставились в основу государственных реформ уже на более высоком уровне», так как, воспитанные при московском дворе, впитали в себя существовавшие там политические традиции (Бенцианов, 2008: 505). Принимая этот тезис, все же мы не согласимся с тем, что царившие при московском великокняжеском дворе во второй половине XV или в первой половине XVI в. традиции (sic-!) носили, условно говоря, «централизаторский» характер. Урезая явочным порядком полномочия удельных князей и ликвидируя уделы, Иван III и его преемники, с одной стороны, действовали в духе старой традиции, выраженной еще тверским князем Борисом Александровичем в его докончаньи с великим князем литовским Витовтом в 1427 г.: «А дядям моим, и братьи моеи, и племени моему, князем, быти в моем послусе. Юз, князь велики Борис Александрович, волен, кого жалую, кого казню…» (Духовные и договорные грамоты… 1950: 62).

С другой стороны, остается вопрос относительно общего вектора политической линии Ивана III. Носила ли его (и его преемников) «централизаторская» политика осознанный характер или же он действовал интуитивно, следуя за событиями и отвечая на вызовы времени? К.В. Базилевич отмечал, характеризуя политику Ивана III в конце XV в., что великий князь, «последовательно уничтожавший остатки феодально-удельной системы в своей стране, горячо поддерживал ее в пограничной литовской территории» (Базилевич, 2001: 262). М.М. Кром соглашается с этой оценкой. Анализируя причины, по которым новосильские князья, ранее служившие великим литовским князьям, перешли на сторону Ивана, он пришел к выводу, что основой этого стала «искусная политика московского государя, всячески демонстрировавшего свою заботу о сохранении порядков старины в верховских княжествах», и что эта политика, в отличие от политики великих литовских князей, «давала как будто (курсив мой. – В.П.) возможность удержать свою вотчину, свою удельную “самостоятельность” и княжеские права…» (Кром, 2010b: 102).

Одним словом, если следовать контексту высказываний исследователей, выходит, что Иван проявил прямо-таки иезуитское хитроумие и следовал основным принципам «макиавеллизма» до Макиавелли. Но ведь можно подойти к рассматриваемой ситуации и с другой стороны, отказавшись от послезнания и от концепции пресловутого «Русского централизованного государства». Не умножая сущностей, разве нельзя предположить, что Иван был искренним защитником «старины» (с уточнением, что защищал он и восстанавливал «старину» в том виде, как он ее понимал)? И борясь с тем же своеволием удельных князей, своей «братьи», он боролся с конкретными людьми и их действиями, но не посягал на принципиальные основы «старины». В конце концов, несмотря на все проблемы в отношениях с удельными князьями, ни Василий II, ни Иван III, ни Василий III, ни даже Иван IV от самой идеи сохранения уделов не отказывались. Ликвидируются конкретные уделы, принадлежащие конкретным людям («нет человека – нет удела»), в чем-то провинившимся перед великим князем, но не сама система, которая умирает естественным путем.

Впрочем, могло ли быть иначе? Московское общество позднего Средневековья – раннего Нового времени, развивавшееся эволюционным путем, будучи обществом в основе своей аграрным, а значит, вполне традиционным, было «холодным». «Холодные» же социумы, по словам автора этой классификации К. Леви-Стросса, «желают его (неизбежный процесс, связанный с изменениями привычного образа жизни. – В.П.) игнорировать и пытаются со сноровкой, недооцениваемой нами, сделать, насколько это возможно, постоянными состояния, считаемые ими “первичными” относительно своего развития (курсив мой. – В.П.)…» (Леви-Стросс, 2008: 439). Возвращаясь к тезису, высказанному М.М. Бенциановым, отметим, что, по нашему глубокому убеждению, сам Иван III воспитывался в «холодной» среде, которая никак не могла быть носителем неких новых, «централизаторских» идей, была глубоко консервативна по своей внутренней сути, нацелена на воспроизводство привычных отношений: «Все новое добро есть, но ветхое всего лучши есть и силнее» (Розанов, 1904: 34). Любопытное наблюдение сделал М.М. Кром, касаясь сущности «политики» московских великих князей позднего Средневековья – раннего Нового времени. «Если понимать “политику” в аристотелевском смысле, – писал он, т. е. как стремление к высшему благу и общей пользе, то в московском летописании и других источниках XVI в. можно обнаружить русский аналог этого греческого понятия <…> и в том, и в другом случае идеалом является общее благо или польза» (Кром, 2005: 293, 294).

«Общее благо и польза» – это то, что общество ожидало от власти, от великого князя. А в чем заключались общая польза и благо? Русская книжность той эпохи дает ответ на этот вопрос. Образ идеального князя был выведен в «Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Руского». Под пером неизвестного книжника великий князь выступал «яко отец есть миру, око слепым, нога хромым, столп и страж, и мерило известно, ко свету правя подвласныя, от вышняго промысла правление приим роду человеческому, и всяко смятение мирское исправляше…». При этом Дмитрий Иванович «князи Руския во области своеи крепляше, велможам своим тих и уветлив в наряде бываше, никого же не оскорбляше, но всех равно любляше, младых слове наказаше и всем довол подаваше, к требующим руце простираше». Своим сыновьям, наделив их уделами («раздавал есть комуждо сыном своим: и городы своя, и отчину им предаст по части, на чем им княжити и жити») он наказывал: «Бояря своя любите, честь им достоиную воздавающе противу служения их без воля их ничто же не творите» (ПСРЛ. Т. XLIII, 2004: 148-149).

Нетрудно заметить, что в этих словах выражена целая политическая программа достижения и сохранения того самого «общего блага и пользы». Иосиф Волоцкий, развивая идеи, высказанные в «Слове», обращаясь к великому князю (Ивану III?), писал, что Господь наделил его, государя, великой властью с тем, чтобы он придерживался «твердо добраго закона правило, иссушаа крепко безакониа потокы». Более того, восклицал подвижник, «подобает же ти, благочестивый царю, всяко тщаниа и о благочестии имети и сущих под тобою от треволнениа спасати, душевна и телесная, и душевное бо есть треволнение еретичьское учение, телесное же есь треволнение – татьба и разбойничество, и хищение, и неправда, и обиды и прочаа злаа дела» (Иосиф Волоцкий, 2007: 183, 184). Потому, что, как писал старец Филофей в своем знаменитом послании Василию III, «яко вся христианския царства преидоша в конец, снидошася в твое (Русское. – В.П.) царство», и царство то есть III Рим, который стоит, а четвертому не быть, то на плечи православного государя тяжким грузом ложится особая ответственность сохранения последнего истинного христианского царства, которое «подобает тебе, государю, держати с великим опасением» (Синицына, 1998: 532).

Одним словом, от великого князя ожидали, что будет «князь добр, богобоин, жалуеть людий, правду любить» (Наставление…, 1969: 376). И мог ли великий князь не оправдать эти ожидания, если сама легитимность политической системы раннемодерной России (как, впрочем, и современных ей государств-соседей), как отмечает Н. Коллманн, покоилась не только на использовании насилия, но еще и на ожиданиях общества («политической нации», т. е. политической, военной, религиозной и экономической элиты, прежде всего. – В.П.). Ожидания же эти в основе своей имели предположение, что государство и государь, как его персонифицированное отображение, должны прислушиваться к мнению общества, беречь традицию и гарантировать безопасность и спокойствие в обществе (Kollmann, 2012: 416). И как в таких условиях великий князь мог действовать вопреки мнению и настрою «политической нации», того самого «общества», в котором он вырос и ценности которого он впитал, что называется, с молоком матери? Лишившись поддержки «политической нации», он тем самым лишался и инструментов осуществления своей «политики», «дела государева», и ставил под угрозу само существование государства.

По этой причине целенаправленная ликвидация удельной системы никак не могла входить в планы великих князей – это был бы революционный шаг, тогда как никто, ни Иван III, ни Василий III, ни даже Иван IV не были революционерами. Поэтому все великие князья, одной рукой ликвидируя уделы, другой их учреждали заново. Василий II, «зачистивший» было свою «отчину» от «згрубивших» ему удельных князей, благословил старшего сына Ивана «своею отчиною, великим княженьем», а его младших братьев – уделами: Юрия – Дмитровом «со всеми волостьми», Андрея Большого – Угличем, Бориса – Волоком, Андрея Меньшого – Вологдой (Духовные и договорные грамоты… 1950: 193-194). И Иван III, несмотря на все треволнения со своими братьями, благословил сына Василия «своею отчиною, великим княженьем», а младших сыновей наделил уделами – Юрия «городом Дмитровым с волостми, и с путми, и з селы, и со всеми пошлинами», Дмитрия Угличем, Семена Бежецким Верхом, Андрея Вереей (Духовные и договорные грамоты… 1950: 353-361). И арест Юрия Дмитровского в декабре 1533 г., и «поимание» Андрея Старицкого в июне 1537 г. вовсе не привели к ликвидации удельной системы – князьям не повезло, они проиграли борьбу за власть и оказались в заточении. Но в 1541 г. сын Андрея Владимир получает отцовской удел, и точно так же Иван Грозный, казнив Владимира Старицкого по обвинению в заговоре, пожаловал его сына Василия уделом (Тихомиров, 1941: 92), хотя, казалось бы, кто тогда мог ему помешать этого не делать? Сохранение же уделов способствовало сохранению политической недоцентрализованности.

Однако продолжение существования уделов в тех или иных формах как наглядный признак политической «недоцентрализованности» – не более чем вершина айсберга. Происходившие по преимуществу из московского правящего дома удельные князья с их правами суверенных «отчинников» воспроизводили модель отношений в соответствии с принятой в Москве традицией. Они выступали своего рода «великим князьями» в миниатюре и, по большому счету, вся разница между ними и великими московскими князьями была лишь в размерах их уделов-«отчин» и диктуемых этими размерами политических и иных возможностях, но не в их правах. На наш взгляд, корни пресловутой «недоцентрализованности» лежали существенно глубже, и связаны они с общими особенностями формирования политических, социальных, экономических и иных институтов раннемодерных государств Европы и Средиземноморья, которые в конкретных русских условиях просматриваются еще более выпукло и наглядно. Характеризуя эти особенности, британский историк Г. Кенигсбергер в 1975 г. употребил термин «composite state», отметив, что «большинство государств раннего Нового времени представляли собой составные политические образования, в которых под властью одного правителя находилось более одной страны» (Koenigsberger, 1978: 202, 213-214). Правда, при этом он коснулся преимущественно лежащей на поверхности проблемы взаимоотношений королевской власти и представительных органов – общегосударственных «парламентов» и/или провинциальных ассамблей, хотя, конечно, поднятая историком проблема имеет более глубокие корни, на что, впрочем, он и сам намекал[7].

Развивая идею, высказанную Г. Кенигсбергером, британский же историк Дж. Эллиотт отмечал, что составной[8] характер внутреннего устройства государств раннего Нового времени имел определенные преимущества как для центральной власти, так и для конкретной «земли», в особенности ее элиты. Гарантируя сохранение традиционных порядков, центральная власть тем самым смягчала возможные негативные последствия перехода той или иной «земли» под иную юрисдикцию и добивалась лояльности со стороны местных элит (Elliott, 1992: 53-54). Последние с трудом осваивались с мыслью о том, что у них теперь новый суверен (в этом плане весьма показательными могут служить новгородский казус при Иване III и смоленский при Василии III). Поэтому гарантии сохранения прежнего социального и имущественного статуса вкупе с некими представительными институтами со стороны новой власти были совсем не лишними (Elliott, 1992: 54).

Анализируя особенности развития раннемодерных государств Европы, Дж. Эллиотт сделал любопытное наблюдение. В Западной Европе этого времени королевская власть, столкнувшись с проблемой «переваривания» вновь приобретенных территорий, нашла оригинальный выход из ситуации, когда социум не приветствовал новшеств, тем более радикальных, а наладить более или менее эффективное управление было необходимо. Корона, установив и поддерживая постоянный военный контроль над взятыми под свою руку землями[9], надстраивала над сохраняющимися старыми, привычными властными структурами новые. При этом королевская власть активно использовала стратегию патронажа, чтобы заполучить и сохранить лояльность старой администрации и местных элит (Elliott, 1992: 55). Мы не случайно выделили слово «надстраивала», так как оно лучше всего характеризует одну из важнейших стратегий управления в раннемодерных «составных» государствах. Государство, не отказываясь на словах от «старины», «надстраивало» над ней новые административные структуры[10], расширяя шаг за шагом сферу своей компетенции и юрисдикции. Как отмечала Н. Коллманн, раннемодерное государство, и Русское в том числе, в первую очередь стремилось решать узкий круг задач, относимый к «делу государеву». В него входили прежде всего вопросы внешней политики, понимая под ней дипломатию и военное строительство, сбор налогов и исполнение повинностей, а также верховная юрисдикция (Kollmann, 2012: 417). «Старина» при этом сохранялась, но на более низком уровне, на уровне «дела земского», местного самоуправления[11].

Такая двухуровневость (по меньшей мере) управления в раннемодерных государствах не была случайностью. Та же Н. Коллманн отмечала в своем исследовании, что монархии раннего Нового времени в своей административной практике сталкивались с серьезными препятствиями на пути реализации продекларированных властных полномочий – ограниченность ресурсов, неразвитая инфраструктура, нехватка образованных и просто грамотных людей и прочее (Kollmann, 2012: 27). Русское государство в этом плане не было исключением, если не сказать больше. В силу отмеченной неоднократно разными исследователями относительной бедности Русского государства (обусловленной аграрным и в значительной степени архаичным характером его экономики) Москва не могла позволить себе роскошь иметь разветвленный бюрократический аппарат на всех уровнях[12]. Как следствие, власть, стремясь наладить эффективное управление прирастающими год от года землями, не имела иного выхода, как сохраняя «старину», вырабатывать при этом стратегии, позволяющие наладить взаимодействие «дела государева» и «дела земского». Суть этой стратегии, судя по всему, заключалась в том, что, как полагал В.В. Бовыкин, центральная власть, передав на места практическую сторону управления, оставляла за собой «право изменять правила игры в любое время и возможность практически реализовывать это право – руководящие и контролирующие функции, чем и должна обладать центральная власть…» (Бовыкин, 2015: 185). В частности, в случае с судебно-правовой сферой эта особенность выглядела как сохранение старых, привычных местных правовых обычаев и традиций, зачастую неписаных, но посредством государевых жалованных, уставных и иных грамот, обретавших легитимный статус, над которыми «надстраивался» новый порядок в виде насаждаемых великокняжеской властью общих для всего государства судебно-процессуальных норм. Посылая в волость своего кормленщика, великий князь снабжал его соответствующей грамотой, в которой четко и недвусмысленно было прописано: «И вы, все люди тое волости, чтите его и слушайте, а он вас ведает, и судит, и ходит у вас во всем по тому, как было преж сего (курсив мой. – В.П.)…» (Памятники русского права, 1955: 156).

Фразу из формуляра кормленой грамоты «блюдет, и ведает, и ходит по старой пошлине, как было преж сего» нельзя толковать иначе, как указание на то, что судопроизводство в подвластной кормленщику волости должно было вершиться на основе «старины», и эта «старина» отражала местные, складывавшиеся веками обычаи и традиции. Любопытно в этой связи наблюдение В.В. Бовыкина. Историк отмечал, что «ни в одной губной грамоте мы не увидим сколько-нибудь внятных инструкций, которым должны были следовать многочисленные адресаты <…> Законодателю, по-видимому, совершенно нечего было сказать по этому поводу, и он всю организационную, прикладную и практическую часть дела отдал на откуп местной инициативе…» (Бовыкин, 2015: 184-185).

Этот феномен можно объяснить двояко. С одной стороны, перефразируя известное выражение, – кормленщики приходят и уходят, а «земля» с ее «стариной» остается. В самом деле, «земские» административные и судебные практики складывались на протяжении веков, косвенным подтверждением чего могут служить стандартные обороты в формулярах тех же кормленых грамот. Так было при Иване Калите, который вместе с новгородским посадником, тысяцким и «всем Новагородом» жаловал некоего Михаила «Печерской стороной», наказывая тамошним обитателям, что их де «ведает Михаило по пошлине, како то было при моих дядях и при моем брате при старейшем» (Грамоты Великого Новгорода и Пскова, 1949: 143). Точно так же внук Ивана Калиты Дмитрий Иванович спустя полвека сообщал жителям Печоры, что он пожаловал Андрея Фрязина Печорой «как было за его дядею за Матфеем за Фрязином» с тем, чтобы печеряне его слушали и почитали, а он, Андрей, их, печерян, «блюл» бы и «ходил» бы у них «по пошлине, как было при моем деде при князи при великом при Иване, и при моем дяде при князи при великом при Семене, и при моем отци при князи при великом при Иване, так и при мне» (Грамоты Великого Новгорода и Пскова, 1949: 143-144). И Василий II жалует боярина Илью Борисовича кормлением на тех же условиях – «ведать» «по старой пошлине, как было преж сего» (Акты служилых землевладельцев, 1997: 57). И потом, при Иване III, Василии III и Иване IV формуляр грамот остается прежним – местным жителям, «детям боярским, и слугам, и всем людям тое волости» предписывалось слушать и чтить кормленщика, он же должен был их блюсти, ведать и ходить у них «по старой пошлине, как было прежде сего» (Акты служилых землевладельцев, 1997: 40-41, 43, 47, 48, 50, 53, 59, 106, 110, 169, 180, 236, 238, 282, 289, 300). При этом и удельные князья раздают кормленые грамоты, используя те же выражения, что и великий князь (Акты служилых землевладельцев, 1997: 60, 61, 84).

С другой стороны, центральная власть не стремилась поменять устоявшийся веками порядок уже по той простой причине, что какой смысл вмешиваться в работу механизма, который и так работает достаточно исправно, предоставляя власти необходимые ресурсы для вершения «дела государева» и поддерживая приемлемый порядок на местах. К тому же у власти не хватало соответствующего административного ресурса, равно как и ресурса кадрового, финансового и материального, для установления плотного контроля за «делом земским». Без привлечения «земли» к управлению «делом земским» было не обойтись. Из формуляра тех же кормленых грамот прямо следует, что кормленщик, будучи неосведомленным в особенностях местных правовых обычаев и административных практик, неизбежно должен был сотрудничать с местными «лутчими людми». Верховная власть, заинтересованная в лояльности «земли» и исполнении ею своих обязанностей перед «делом государевым», законодательно закрепляла эту практику. Так, к примеру, в Белозерской уставной грамоте на этот счет есть недвусмысленное указание: «А наместником нашим и их тиуном без сотцково и без добрых людеи и не судити суд (курсив мой. – В.П.)…» (Российское законодательство Х–ХХ веков, 1984: 195).

Отсюда возникает вопрос о едином общегосударственном законодательстве как одном из важнейших признаков Русского централизованного государства. По традиции считается, что единое юридическое поле в масштабах всего Русского государства складывается еще в конце XV в. с принятием знаменитого Судебника 1497 г. Эта традиция была продолжена внуком Ивана III Иваном Грозным, который спустя полвека с небольшим одобрил новый Судебник. Как итог, описывая порядки, установленные в Русском государстве Иваном IV, немецкий авантюрист Г. Штаден сообщал своим читателям: «Нынешний великий князь все же добился того, так как по всей Русской земле, то есть под его державой, единая вера, единый вес, единая мера, что он один и правит, что все, что он велит, должно свершиться, а от всего, что он запретит, следует отказаться» (Штаден, 2007: 203, 205).

Перефразируя фразу Штадена, можно сказать, что при Иване IV в Русской земле установился порядок, при котором для всей страны действовал «один закон, одна вера, одна мера». Но так ли это? Мы считаем, что такое представление достаточно далеко отстоит от реального положения дел. Начнем с того, что под вопросом стоит реальная действенность обоих Судебников как основополагающих правовых актов, лежащих в основе единого правого поля. И дело даже не в том, что при отсутствии достаточного количества экземпляров Судебника его влияние на развитие правовой системы Русского государства было весьма и весьма ограничено[13]. В этой связи представляется заслуживающим внимания тезис, выдвинутый Н. Коллманн. Изучая особенности русского судопроизводства в раннем Новом времени, она пришла к выводу, что раннемодерное московское законодательство носило ярко выраженный прикладной характер и было ориентировано в первую очередь на установление единых судебных процедур и соответствующий контроль за действиями должностных лиц (курсив мой. – В.П.)[14]. При этом государство, оставляя за собой право вмешаться в ход судебного процесса на любом его этапе, не слишком торопилось воспользоваться этим ресурсом, предоставляя местным властям широкую автономию в этих вопросах (Kollmann, 2912: 23, 24). Но при таком раскладе неизбежным становилось формирование особых отношений между властью и «землей». Характеризуя особенности функционирования государственного механизма России во второй половине XV в. (впрочем, и впоследствии ситуация не изменилась радикальным образом), академик Н.Н. Покровский писал в предисловии к исследованию Ю.Г. Алексеева: «Власть эта (московских великих князей в лице Ивана III. – В.П.) была не так уж и сильна, что местные особенности и различия очень долго давали себя знать в едином государстве… Система власти базировалась не на единственном понятии «государство», а на двух понятиях – «государство» и «общество», на продуманной системе не только прямых, но и обратных связей между ними… Центральная государственная власть того времени не была в состоянии доходить до каждой отдельной личности; исполняя свои функции, она должна была опираться на эти первичные социальные общности[15]. Но это автоматически означало серьезные права таких организмов, их немалую роль в политической системе всей страны (курсив мой. – В.П.)…» (Алексеев, 1991: 5-6).

Эту роль «земли» в отношениях с властью, на наш взгляд, можно охарактеризовать как партнерство в деле управления государством. «Земля» выступала в системе политических отношений в качестве субъекта права, партнера, пусть и младшего, ведомого, однако обладающего в отношениях с верховной властью широкой внутренней автономией и определенными властными полномочиями, не говоря уже о развитом чувстве собственной значимости. На это недвусмысленно указывает такой, казалось бы, апологет абсолютизма, как Иван Грозный, в своем послании шведскому королю Юхану III[16]. Анализируя актовые материалы, нетрудно заметить, что «младший партнер» активно использовал свое право на сохранение «старины» – вплоть до оспаривания явочным порядком решений, принятых верховной властью, если эти решения, по мнению «земских» администраторов (сотских, десятских и иных[17]), нарушали привычный обычай, почитаемый как справедливый и законный[18].

Партнерский (в определенном смысле) характер взаимоотношений власти и «земли» позволяет усомниться в устоявшейся традиции изображать Московию как деспотию[19]. Так же сомнительным выглядит и противопоставление раннемодерной России раннемодерной же Франции в неоднократно упоминавшемся нами прежде исследовании Н. Коллманн. Исследователь отмечала, что в последней юридическое разнообразие (включая сюда не только правовые, но и судебные институты) оставляло за местными сообществами и провинциальными элитами больше возможностей противостоять давлению короны, нежели в России, но мы с этим не согласны. Французский абсолютизм, писала она, был построен на компромиссе между интересами королевской власти, провинциального нобилитета, гильдий, городских муниципалитетов и прочих местных сообществ с присущей им языковой, правовой и иной культурой и различиями (Kollmann, 2012: 19). При этом, по мнению британского историка Н. Хеншелла, французские короли правили отнюдь не национальным государством, подданные которого не обладали сколько-нибудь развитым национальным самосознанием, оставаясь преданными прежде всего своей «земле», городу, религии, классу, семье, господину и уж потом королю (Henshall, 1992: 8). Но разве все эти характеристики не приложимы (с поправками на местный колорит) к раннемодерной России? Можно ли считать, что Московия была государством, подданные которого в массе своей обладали развитым национальным чувством и самосознанием? Нет. Разве здесь механизм функционирования государства не строился на компромиссе между интересом государственным, династическим и интересами местных сообществ? Да. Разве здесь, в России раннего Нового времени, не было того же юридического разнообразия, лишь частично нивелируемого за счет внедрения единых бюрократических и процессуальных процедур? Безусловно. Ведь сам партнерский статус местных сообществ, характер выстраиваемых как «сверху», со стороны Москвы, так и «снизу», со стороны «земли», отношений предполагал сохранение «старины», тем более что власть, заинтересованная в лояльности, брала под защиту местные «вольности», оберегая их своим авторитетом и силой от чрезмерных поборов и претензий наместников и волостелей: «А мои, царя и великого князя, селчане и наместников и волостелей наши люди к тем манастырским людем на пиры и на братчины незваны не ходят. А хто к ним придет на пир и на братчины незван, и они того вышлют вон безпенно. А хто у них учнет пити силно, а учинитца у них в ту пору гибель, и тому платити та гибель вдвое без суда и без исправы» (Кобрин, 1962: 319).

Сохранение и воспроизводство «старины» на местах означало неизбежное сохранение политической, административной и юридической «лоскутности», которая проявлялось в самых различных формах. В этой связи стоит привести весьма любопытный пример. Взяв в феврале 1563 г. Полоцк, Иван Грозный наказывал назначенным в город воеводам, что те должны «управа давати литовским людем, шляхтам и буръмистром и земским людем и земляном, бояром и воеводом, розпрося про здешние всякие обиходы, как у них в обычьи ведутца, да с их обычея сперва и судити и управы им в городе давати». При этом воеводам надлежало выбрать «головы добрые из дворян, кому мочно верити», которые и должны были в судебной избе вершить правосудие. «А записывати у них дьяком земским, выбрав из земских людей из полочан человека два», и вдобавок к ним «в суде быти с ними бурмистром…» (Баранов, 2004: 145-146). Из этой цитаты из государева наказа четко и недвусмысленно следует, что Иван не собирался вводить в Полоцке московские порядки и законы, напротив, судопроизводство должно было осуществляться на основании местных законов и обычаев, то есть пресловутого «магдебургского» права, которое в свое время было пожаловано великими князьями литовским Полоцку, и с активным участием местных «лутчих людей».

Ликвидация уделов отнюдь не ликвидировала проблему «лоскутности», а значит, административная, юридическая и всякая иная «недоцентрализованность», основанная на местной «старине», утратив самый верхний слой, продолжала существовать и, что важнее всего, воспроизводиться на нижнем, более мощном, фундаментальном уровне.

Центральная власть, похоже, осознавала это, исподволь используя все возможности, наступая на местные «старины». Ведь великий князь гарантировал соблюдение «старины» в обмен на лояльность и службу (курсив мой. – В.П.), и никак иначе: «Мы владеем вами и жалуем вас и бороним отвселе, а и казнити волны же есмь, коли на нас не по старине смотрити начнете…» (ПСРЛ. Т. XXV, 2004: 285). Нарушение же договора неизбежно влекло за собою санкции со стороны великого князя и, по меньшей мере, пересмотр «старины», если не полную (насколько это было возможно) ее ликвидацию. Именно это и произошло, к примеру, в том же Смоленске осенью 1514 г.

Но и при формальном сохранении «старины» у власти оставались в руках инструменты, позволявшие расширить сферу своей компетенции и юрисдикции. Так, пресловутые «реформы» так называемой «Избранной Рады», по нашему мнению, можно и нужно рассматривать как очередной и важный этап сближения и в определенном смысле унификации административных и судебных практик как в центре, в самой Москве (через организационное оформление приказной системы и бюрократизацию «дела государева»), так и на местах, на «земле». Примечательна в этом свете формулировка В.А. Аракчеева, который отмечал, что в ходе этих «реформ» «процесс самоуправления в волостях и посадах был бюрократизирован и документирован, что свидетельствовало о начинавшемся переходе к современной системе управления (курсив мой. – В.П.)…» (Аракчеев, 2014: 395). Отмеченное исследователем «проникновение государственного аппарата в толщу земских миров, чьи усилия по организации были бюрократизированы и поставлены под контроль и отчет» (Аракчеев, 2014: 412), в конечном итоге должно было привести (и привело с течением времени) к постепенной унификации и выстраиванию единых для всей территории государства административных (и судебных) институтов и практик (с упором на последнее), не говоря уже об иных аспектах централизации. Другое дело, что этот процесс в силу как объективных, так и субъективных причин был чрезвычайно медленным и нелинейным и растянулся не на одно столетие.

Как итог, в раннем Новом времени Русское государство представляло собой государство «лоскутное», «сшитое» на скорую руку (практически при жизни одного поколения) из территорий с разным уровнем экономического, политического и культурно-религиозного развития, со своеобразными местными обычаями и традициями («стариной», «пошлиной»). Не имея возможности ускорить процесс слияния этих разнородных элементов в единое целое, власть была вынуждена мириться со «стариной», используя различные стратегии для «встраивания» ее в формирующий постепенно, эволюционным путем, государственный механизм. И этот эволюционный путь неизбежно вел к продлению существования и самой «старины», и тесно связанной с ней «лоскутности», а, значит, и «недоцентрализованности».