В минувшем году издательство «Весь мир» опубликовало русский перевод эссе известного американского историка-русиста Маршала Т. По «Русский момент в мировой истории». Написана она была автором в начале нулевых годов этого столетия, опубликована в 2003 г., и по его собственному утверждению, стала своего рода эпилогом его четвертьвековых изысканий в области русской истории. Как писал сам автор в предисловии к русскому изданию, «я изучал Россию на протяжении 25 лет и, по моему ощущению, сделал в этой области все, что собирался». И, решив расстаться с занятиями русистикой, «соскочить» с темы, продолжал он далее, решил, что теперь, «наконец смогу написать то, о чем не раз думал, но о чем не писал, и сумею это сделать по-новому» (По, 2023: 9).

Заметим, что появлению «Русского момента» предшествовала статья «Правда о Московии» (См.: Poe, 2002: 473-486), опубликованная годом ранее и вызвавшая ответную реакцию у ряда американских русистов (См., например: Halperin, 2002: 501-507; Kivelson, 2002: 487-489). Надо полагать, что М. По в ответ на высказанные критические замечания решил расширить и дополнить свою аргументацию и доработал эту небольшую статью в более внушительный текст. Как определил сам историк цель своего нового исследования и аудиторию, к которой он обращается?

Во введении автор «Русского момента» формулирует ответы на эти вопросы следующим образом. Он пишет, что «граждане демократической страны обладают всей полнотой власти в государстве и исполняют вытекающие из этого обязанности. Им необходимо знать свою историю и историю других народов» и это их право. Однако, продолжал дальше По, «профессиональные историки (и себя лично он не отделяет от этого сообщества – Т.П.) … свою работу не выполняют», так как «они не умеют рассказать согражданам о наиболее важных исторических предметах так, чтобы это было интересно». Исторические монографии и очерки этой задачи, по мнению историка, не соответствуют, почему, раз речь идет о России, то, пишет По, «я хочу сделать то, что, по моему мнению, никто пока не сделал», а именно «доступно объяснить несведущему читателю, почему Россия встала на собственный путь развития; показать, какое значение для мировой истории имела ее эволюция и какими последствиями чреват для будущего России ее современный коллапс… (напомним, что книга была закончена в самом начале 00-х гг., когда будущее России представлялось в весьма мрачных красках. – Т.П.)» (По, 2023: 16). Поэтому, продолжал дальше М. По, «моей целью было просто изложить все, что я знаю о ходе русской истории, в возможно более краткой книге, написанной телеграфным стилем … (курсив мой. – Т.П.)» (По, 2023: 16).

Итак, желание доступно и просто объяснить несведущему читателю особенности исторического пути России определили и форму предпринятого М. По исследования. Его работа представляет собой не столько традиционную, написанную в академическом стиле и оснащенную обширнейшим научно-справочным аппаратом монографию (что, кстати, на наш взгляд, неправильно – списка если не использованной, то хотя бы рекомендованной литературы в «Русском моменте» явно не хватает), сколько обширное концептуальное эссе, написанное в заведомо провокационном стиле. Исследователь намеренно заостряет свои тезисы, порой ставя в тупик читателя своими противоречащими друг другу утверждениями и подвергая жесткой критике устоявшиеся в историографии мнения и концепции.

Насколько автору «Русского момента» удалось выполнить свой замысел и «тряхнуть Москву» выступив возмутителем спокойствия в мире западной и отечественной русистики? В известном смысле – да. Оригинальность подхода к анализу ключевых моментов русской истории и основных направлений ее развития вкупе с выбранной не менее оригинальной формой изложения своей концепции не осталась незамеченной. Выход в свет «Русского момента» немедля вызвал к жизни поток рецензий и отзывов ведущих западных историков-русистов – даже простой беглый просмотр историографических разделов ведущих журналов полтора десятка отзывов, среди авторов которых такие авторитетные русисты, как, например, М. Перри, Дж. ЛеДонн, Р. Хелли, П. Дьюкс, Д. Брауэр (См., например: Brower, 2003: 389-391; Dukes, 2006;: 428-429: Hellie,2005: 1163-1166; LeDonne, 2005: 130-132; Perrie, 2004: 553–555 и др.). Естественно, что и разброс мнений относительно выдвинутой Маршаллом По, был весьма широким – от выдержанных во вполне дружелюбном тоне (как, например, рецензии Р. Легволда (Legvold, 2004: 180)) до довольно критических (например, отзыв Д. Кристиана (Christian, 2004: 880-881). Но все рецензенты отмечали, что, при всех недостатках и уязвимых местах «Русского момента» (во многом, на наш взгляд, обусловленных как самой формой изложения, которая неизбежно вела к широким обобщениям – а дьявол, как известно, кроется в деталях, – так и стремлением автора эссе вложить в краткий объем без малого две тысячи лет русской истории) это оригинальное исследование заслуживает внимания и широкого обсуждения.

Посмотрим теперь, насколько восприняты были идеи М. По в России. Краткий дайджест «Русского момента» появился на свет довольно быстро – уже в 2005 г. в реферативном журнале «Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература», издаваемом ИНИОН РАН [См.: Большакова, 2005: 28-39]. Довольно объемный реферат (10 стр.) позволял читателю составить в целом полноценное представление о концепции американского исследователя, один из важнейших положений которой гласит, что «Россия стала единственной из традиционных империй раннего Нового времени, которой удалось отстоять свою независимость перед лицом европейской гегемонии. Российская элита сумела выработать свой собственный механизм модернизации, отличный от европейского, и достигла серьезных успехов в экономическом, культурном и военном отношении и при этом, в отличие других государств, не стала ни партнером, ни клиентом Европы» (Большакова, 2005: 29).

Казалось бы, при такой постановке вопроса российское историческое сообщество должно было обратить особое внимание на «Русский момент», однако этого не произошло. Нет, сказать, что эссе М. По было проигнорировано, нельзя (См., например: Узлов, 2011: 34), однако выход «Русского момента» не вызвал оживленной дискуссии. Возможно, сложившаяся ситуация каким-то образом связана с необычной формой изложения, выбранной По и в каком-то смысле с тем, что оригинальный текст не только написан на английском языке, но и долгое время был относительно труднодоступен для основной массы отечественных исследователей, особенно в провинции (любопытный момент – просматривая публикации исследователей-гуманитариев, исследующих проблемы модернизации в России, невольно обращаешь внимание на то, что, как правило, если они и используют работы зарубежных авторов, то не на языке оригинала, а в русском переводе). Будем надеяться, что теперь, по прошествии 20 лет, когда «Русский момент» переведен на русский язык, пусть и с серьезным запозданием (фактически можно говорить о том, что за это время выросло новое поколение историков, политологов, культурологов, вовремя не получивших возможность ознакомиться с концепцией американского историка), обсуждение основных положений выдвинутой американским исследователем теории все же состоится.

И, кажется, это обсуждение уже началось. И.И. Курилла, известный представитель либерального «дискурса» в отечественном историческом сообществе, дал свою оценку «Русскому моменту» и концепции Маршалла По на интернет-портале «Горький» (Курилла, 2024). Критик отметил, в частности, (вслед за предыдущими рецензентами), помимо прочего, что это «развернутое эссе», не являясь классической академической монографией, пользуется определенной популярностью – оно присутствует в списке рекомендованной литературы в 70-ти курсах, преподаваемых в англоязычных университетах. И дело не только и не столько в краткости и лаконичности изложения (но, вместе с тем, ярком и образном, порой парадоксальном и ставящим в тупик читателя), подчеркнул И.И. Курилла, сколько в оригинальности концепции. Но есть в этой концепции одно уязвимое место, продолжал далее рецензент: «Если мы не согласимся с постулируемым По исключением России из Европы, а представим ее одной из европейских держав, то самой проблемы в том, что она не оказалась подчинена Европой, не будет. Она и была Европой, а отношения между европейскими империями подчинялись другим международным закономерностям. Но тогда все красивое построение о полутысячелетнем «русском моменте» окажется под вопросом».

С таким утверждением можно было бы и согласиться, и на этом основании поставить точку в обсуждении концепции По – раз нет предмета обсуждения. Но есть одно «но», которое не позволяет это сделать. Да, конечно, русская элита, политическая и интеллектуальная, последние по меньшей мере два с половиной столетия (когда ускоренная вестернизация этой элиты, предпринятая Петром Великим, дала, наконец-то, первые плоды) позиционировала себя как часть элиты европейской, и связанные с этим позиционированием настроения со временем проникали все глубже и глубже в толщу общества. Но, говоря о подобного рода вещах, следует, на наш взгляд, всегда помнить о том, что подобного рода процесс идентификации носит двусторонний характер. Россия может считать себя Европой, но считает ли Европа (и Запад в целом) Россию частью своего «райского сада»? И ответ на этот вопрос стоит признать отрицательным, поскольку, как отмечал Л. Вульф (упомянутый, кстати, И.И. Куриллой), не Россия изобретала и навязывала концепт «Европы» как синонима «цивилизации» и «культуры» (См.: Вульф, 2003). И, в таком случае, аргумент «против», приведенный Куриллой, следует полагать недейственным – Россия не Европа, как пишет Маршалл По, но и не Азия, «Россию будет гораздо легче понять, приняв постулат о том, что она представляет собой явление культурно suigeneris и исторически обособленное … (курсив мой. – Т.П.)», ибо она «возникла в той части света, в которой ранее не было цивилизаций и от которой современные ей цивилизации находились очень далеко» и «Россия сразу оказалась отдаленной от них во времени и пространстве» (По, 2023: 13).

Мы не случайно выделили в этой длиной цитате из «Русского момента» именно это место. Собственно говоря, это один из ключевых тезисов в концепции исследователя, посредством которого он далее будет объяснять «инаковость» России и причины, по которым в итоге сложился особый русский цивилизационный путь, Sonderweg, и это то, что отличает Россию от Европы. Маршаллу По не откажешь в наблюдательности, ибо если европейский «райский сад» так или иначе, но сложился в пределах греко-римской Ойкумены, а вот те территории, на которых впоследствии сложилось Русское/Российское государство и общество, находились на очень дальней периферии этой ойкумены, куда культурные и цивилизационные импульсы практически не доходили. И даже позднее, когда Русь попала в орбиту влияния «Византийского содружества» (См.: Оболенский, 1998), все равно она оставалась медвежьим углом христианского мира, унаследовавшего в большей или меньшей степени античную цивилизационную традицию и выстраивая на этой основе свою идентичность. Великая схизма 1054 г., расколовшая доселе более или менее единый христианский мир на западную и восточную части, только усугубила ситуацию – религиозные отличия способствовали формированию восприятия русских европейцами как «других», равно как и русские воспринимали европейцев как «иных» (о чем писал, к примеру, И. Нойманн (Нойманн, 2004). В этой связи нельзя не отметить парадоксальные и расходящиеся с устоявшейся и доминирующей в историческом сообществе (и в массовом историческом сознании) точкой зрения на Византию как на культурную метрополию по отношению к Руси, наблюдения относительно особенностей рецепции византийского культурного наследия на Руси, которые сделали отечественные исследователи В.М. Живов и С.А. Иванов (См.: Иванов, 2003; Живов, 2002: 73-115).

Итак, американский историк уверен в том, что правящая элита Русского/Российского государства сумела выработать свой Sonderweg, свой вариант модернизации (См., например: По, 2023: 149), который позволил ей на протяжении веков успешно сдерживать европейский экспансионизм и мощь. Как так получилось, почему именно Россия, а не, к примеру, Китай (который, как справедливо указывал По, «во времена династий Мин и Цинь экономически, технически и в военном отношении (до появления у европейцев огнестрельного оружия) стоял на уровне других государств Западной Евразии» (По, 2023: 110)), сумела создать свой «момент»? В последующих главах своего эссе Маршалл По поэтапно формулирует свой ответ на этот вопрос.

Прежде всего? автор «Русского момента» отвечает на вопрос «Что такое Россия и чем она не является» – этому посвящена первая глава его эссе. По ставит в вину бесчисленному множеству «средневековых монахов, книжников эпохи Возрождения, беллетристов эпохи Просвещения и нестройному хору современных ученых, знатоков и негодяев», которые смело брались за разгадку русской тайны и секретов русской же истории, но лишь немногие сумели внести действительно стоящий вклад в это сложное дело. «Многое же, увы, никаких ценностных сведений не несет.., – подчеркивал дальше По, – поэтому будет более чем уместным в нашем исследовании отбросить этот груз, чтобы получше разглядеть подлинное лицо России и ее народа» (По, 2023: 17).

Утверждение и намерение, согласимся с этим, более чем смелое, ибо оно намекает открытым текстом на то, что значительная часть западной Rossica (как старой, так и современной) сформирована бэконовскими «идолами пещеры» и потому откровенно непригодна в качестве основы для дальнейших исследований в области русской истории, цивилизации и ментальности. И среди этих «идолов пещеры» По на первое место ставит, по его собственному выражению, «глупость», согласно которой русские некоторым образом предрасположены к авторитарному образу правления. Сделав столь категоричное утверждение, историк приводит и неопровержимое доказательство своей правоты: «Не будет преувеличением сказать, – пишет он, что демократическое правительство (в нашем понимании) является исключительно порождением Европы эпохи модерна» и «вплоть до недавнего появления демократического национального государства европейского образца (а также оружия, способного его поддержать и распространить на иные земли), правительство, по сути своей, означало недемократическое правление». Россия в этом плане, делает вывод По, не отличалась от остального мира (По, 2023: 18).

Второй «идол», на который ополчился исследователь – это утверждение, что русским присуще какое особенное стремление к территориальной экспансии посредством войны. Да, пишет По, территория России за время е существования существенно увеличилась, и преимущественно военным путем, «однако утверждать, что русские по своей природе – нация империалистическая и при этом единственная в таком роде, можно, только надев исторические шоры», поскольку «истина состоит в том, что почти все государства воевали и расширялись». Правда, воинственность и экспансионизм прежних государства По выводит из того, что, по его мнению, «вплоть до конца XIX в. во главе государств преимущественно стояли военные», почему «русская правящая элита вела себя точно также, как любой другой военный правящий класс: она сражалась с подобными себе противниками за славу и пространство», при этом, подчеркивал исследователь, русская экспансия была направлена на территории малонаселенные, на которых обитали туземцы с традиционным образом жизни. Экспансия в западном направлении, «в сторону густонаселенной, хорошо организованной, технически оснащенной Европы, они (т.е. русские. – Т.П.) неизменно терпели неудачу» (По, 2023: 18-19) или же их успехи носили временный характер. Заметим, что и для европейской экспансии была характерна такая же особенность – внутри самой Европы территориальные границы более или менее устоялись в эпоху Модерна и с тех пор особо не передвигались, если не считать образования национальных государств во второй половине XIX – первой половине ХХ вв

Третий «идол» Бэкона, с которым сражается По, это представления о каком-то особенном, присущем русским врожденном мессианизме. «Русское мессианство есть плод размышлений начитавшихся Гегеля русских историософов конца XIX в.», которые, как полагает По, «неправильно истолковав ряд довольно расхожих текстов XVI в. касательно translationimperii.., выдумали, что московиты считали себя истинными наследниками Римской империи, чье предназначение – спасение мира». «К счастью, - продолжал далее историк, «все меньше и меньше людей воспринимали такое напыщенное пустословие (курсив мой. – Т.П.) всерьез, особенно когда стало ясно, что цели Кремля (и тогда и теперь) скорее земные, нежели духовные» (По, 2023: 19-20).

Покончив с этими «идолами», По переходит к главному, по его мнению, заблуждению относительно России. Россия – это не Европа, безапелляционно заявляет он, и «то, что Россия в итоге оказалась в Европе, есть следствие исторической случайности, а именно геополитического превосходства Европы, навязавшей миру свои собственные географические понятия». Однако Россия и не Азия, утверждает историк, так как «концепция единой Азии полностью искусственна; она есть грубое порождение европейского империалистического высокомерия, склонного стричь все под одну гребенку (и как тут не вспомнить нашумевший в свое время «Ориентализм» Э. Саида [(Саид, 2006)]…» (По, 2023: 23). И раз Россия не Европа и в то же время – не Азия, то, кто же она, в таком случае? По уверен в том, что Россия является (и он это подчеркивает в тексте своего эссе) российской (стоит заметить, что в таком своем мнении М. По не одинок – так, французский историк А. Берелович в 2001 г. писал о том, что русских раннего Нового времени отделяло от их современников в Европе «иное понимание пространства, времени, отношений между людьми и институтами, которые этими людьми управляют» (См.: Berelowich, 2001).

Связано эта «русскость», по его мнению, далеко не в последнюю очередь с тем, что изначально «Россия оставалась обособленным, северным княжеством, удаленным от основных торговых путей и, таким образом, от великих цивилизационных источников, существовавших в Европе, на Ближнем Востоке, в районе Амударьи и в Восточной Азии (курсив мой. – Т.П). С этим утверждением американского исследователя можно в равной степени и согласиться, и не согласиться, поскольку степень изоляции Руси от окружающего мира По явно преувеличивает, так как формирование раннесредневекового Русского государства происходило на перепутье двух великих торговых путей той эпохи связывавших север Европы, циркумбалтийскую культурно-цивилизационную общность, с Средиземноморьем через «путь из варяг в греки», и со Средней Азией по Волге (См., например: Древнейшие государства Восточной Европы, 2017; Лебедев, 2005). Другое дело, что впоследствии, во время кризиса XIII в. реконфигурация торговых маршрутов способствовала определенной изоляции части Русской земли, прежде всего северо-восточной, да и то степень этой изоляции опять же не стоит преувеличивать (См., например: Русь в IX – XIV веках. Взаимодействие Севера и Юга, 2005; Русь и Восток в IX – XVI веках. Новые археологические исследования, 2010).

В результате восточные славяне как первопроходцы на территорию, которая станет ядром Русского государства, принесли с собой «самое поверхностное знание иудео-христианских и греко-римских традиций, которые в глубинно-историческом смысле являются основанием европейскости…», но при этом «они ничего не знали о классических культурах Ближнего Востока, Центральной Азии, Индии или Китая…» (По, 2023: 24). Этот тезис относительно культурно-исторической обособленности России, как нетрудно заметить, М. По повторяет раз за разом, и вряд ли этот повтор можно отнести на счет его невнимательности и пренебрежению окончательной редактурой текста. Сделано это, очевидно, сознательно, именно в расчете на тех же студентов, которым в руки попадет это эссе – повторение, как известно, мать учения, особенно если речь идет о фундаментальных тезисах, определяющих самую глубинную, «ядерную» сущность концепции автора.

Во 2-й главе своего эссе М. По анализирует предысторию Русского государства, начав с эпохи Великого Переселения Народов и славянской миграции со своей исторической прародины к северу от Дуная на территорию Восточной Европы. И здесь историк отмечает любопытную особенность, присущую предкам русичей. «Славяне были необычайно динамичны», – пишет он, и развивая далее свою мысль, автор «Русского момента» указывает на то, что им удалось сделать то, на что оказались неспособны ни их предшественники, ни соседи, а именно – «создать сельскохозяйственные поселения в очень неблагоприятных условиях европейского северо-востока» (По, 2023: 28).

Стоит заметить в этой связи, что еще С.М. Соловьев писал о том, что «природа для Западной Европы, для ее народов была мать; для Восточной Европы, для народов, которым суждено было здесь действовать – мачеха…» (Соловьев, 1991: 8). В работах отечественных историков в последующие десятилетия, как в советское, так и в постсоветское время, этот тезис получил дальнейшее развитие (См., например: Дулов, 1983; Кульпин, 1995; Милов, 2001 и др.), хотя разделялся и не всеми исследователями. Так, например Б.Н. Миронов писал, что «хотят того же сторонники географического детерминизма или нет, но природа под их пером превращается в своего рода «козла отпущения» и на нее взваливается вина за культурную и экономическую отсталость, за недостатки политического и общественного устройства страны…» (Миронов, 2003: 58).

Конечно, по мере развития общества и с переходом от аграрных цивилизаций 1-й волны к индустриальным 2-й (Э. Тоффлер) зависимость от природных условий снижается (но никогда не исчезает полностью), но никто не смог опровергнуть тезис, выдвинутый Л.Н. Гумилевым: «Как бы ни была развита техника, все необходимое для поддержания жизни люди получают из природы…» (Гумилев, 2001: 8). И для традиционных аграрных культур зависимость от природно-климатических условий носит самый прямой и непосредственный характер. Относительная бедность Восточно-Европейской равнины на природные ресурсы неизбежно налагали серьезные ограничения и на развитие как общества, так и государства. Невысокий уровень получаемого прибавочного продукта не позволял создавать и поддерживать нормальное функционирование сложных политических и социально-экономических систем, вынуждая восточных славян и их потомков паллиативные пути выхода из создавшейся сложной ситуации, расходуя на это и без того ограниченные ресурсы. Остается только снова пожалеть об отсутствии в «Русском моменте» хотя бы краткого списка литературы, которую использовал М. По при написании своего эссе – любопытно было бы узнать, знаком ли он, к примеру, с «Великорусским пахарем» Л.В. Милова. Во всяком случае, в тексте 2-й главы нетрудно найти параллели между той негативной характеристикой, которую дает По природно-климатическим условиям, в которых приходилось действовать славянам-первопоселенцам на территории Восточной Европы (По, 2023: 31-32), и аналогичными положениями труда Л.В. Милова.

Любопытным представляется сравнение восточных викингов (надо полагать, он имел в виду прежде всего свеев) и западных (данов и норвежцев), сделанное М. По. «Деятельность западных викингов базировалась на ветшавших остатках старой имперской инфраструктуры, – писал он два десятка лет назад, – тогда как восточные викинги должны были начинать на голом месте», почему западные викинги для По – наследники, а вот восточные (как и восточные славяне) – первопроходцы, со всеми вытекающими отсюда последствиями и для государства, и для культуры (По, 2023: 35-37).

Тем не менее, подчеркивал американский исследователь, несмотря на все трудности, связанные с климатом; бедностью на природные ресурсы; примитивностью аграрного сектора как основы экономики раннесредневековой Руси, необходимостью вести постоянные войны накатывавшимися со стороны Великой Степи волнами кочевников (от нашествия которых Европа после вторжения мадьяр в начале Х века была надолго избавлена); русичи и их правящая элита сумели справиться с этими трудностями и создали, по словам По, авторитетную западноевропейскую империю (правда, несколькими абзацами далее в присущем ему парадоксальном и противоречивы стиле историк называет Русь «мелким и отсталым государством» (По, 2023: 39). Отсталым, в каком-то смысле – может быть и да, если сравнивать его с той же Византией, но мелким?).

Эта империя, переживавшая внутренний кризис с XII века, в следующем столетии получила смертельный удар со стороны другой группы кочевников, пишет По, но тут же делает весьма симптоматичную оговорку (и эта точка зрения набирает число сторонников и в отечественном историческом сообществе в последние десятилетия – с легкой руки Л.Н. Гумилева? И снова вопрос – знаком ли М. По с его трудами и с его концепцией? Основательно раскритикованная, эта идея, тем не менее, запустила серьезную дискуссию, которая не закончилась и по сей день (См., например: Кривошеев, 1999: 93-160). Исследователь разоблачает очередной миф о русской истории – миф о монгольском иге. Это «иго», полагал По, было результатом попытки «несколько запутавшихся историков и философов» объяснить, почему, казалось бы, Россия как европейская страна, сошла с «истинного пути западного развития» (По, 2023: 39). Монголы представляли собой удобную причину, посредством которой можно было объяснить такой поворот в русской истории. Однако, считал автор «Русского момента», монголы «едва ли … были столь уж гнетущей силой, какой их изображают русские летописи или националистическая российская историография», так как «помимо финансовых тягот (возможно, возмещавшихся ростом торговли внутри PaxMongolica) и привнесением механизмов принудительно-административного регулирования, монголы вряд ли оказали какое-либо существенное влияние на Русь» (По, 2023: 41).

Мысль, что и говорить, выглядит весьма дерзкой и вызывающей невольное отторжение – перефразируя известное выражение, «монгольское иго – как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось!». Однако. если попробовать взглянуть на эту проблему в сравнительно-историческом разрезе, сравнивая положение русских земель под властью ханов Золотой Орды, с ситуацией, которая сложилась, к примеру, в той же Средней Азии или в Половецкой степи, то тезис По же не будет столь дерзким. Батый и его преемники не стали полностью переформатировать под себя внутреннее устройство Русской земли (за исключением южной Руси), сохранили местную элиту (и князья довольно быстро приспособились к новому порядку используя его в своих целях) и обычаи (в том числе и правовые), церковь даже и выиграла от установления ордынского правления. Единственный, кто проиграл, так это русский мужик, на которого легли дополнительные поборы и повинности и он же расплачивался своей жизнью и свободой в межкняжеских разборках и во время карательных походов ордынцев. В общем, в какой-то степени М. По и прав, когда писал о том, что «монголы были своего рода землевладельцами-лендлордами, живущими вдали от своей собственности: пока вы аккуратно вносите квартплату, вас не трогают» Московские князья, похоже, поняли это раньше других, и с э ого момента началось их восхождение (По, 2023: 24).

3-я глава «Русского момента» носит характерное название – «От Руси к России» (и снова на память приходит одна из работ Л.Н. Гумилева с таким же заголовком (См., например: Гумилев,2016). Начинает ее американский историк с очередного парадокса. Отметив, что на протяжении длительного времени принято было считать, что Московское государство было наследником государства Древнерусского, и что в таком утверждении есть элементы истины (sic-!). Однако дальше По доказывает, что Translatio Imperii из Киева в Москву не более чем выдумка. Конечно, если рассматривать исторический процесс прямолинейно, то так оно и будет, однако наш автор в этом случае снова лукавит, опуская ради красоты концепции ряд звеньев цепочки. Ведь вплоть до 70-х гг. XIII в. ни кто ни будь, но владимирские князья, потомки Юрия Долгорукого, сына Владимира Мономаха, считались, пусть и номинально, но киевскими князьями, и в Киеве сидели их наместники. И тогда же Москва стала столицей удела младшего сына Александра Невского Даниила Александровича, который согласно лествичному праву (о котором По знает), в свое время мог бы претендовать на киевский стол. Так что претензии московских князей, прямых потомков Владимира Мономаха, на Киев и прочие города западной и южной Руси как неотъемлемой части «Ярославова наследия» имели под собой серьезные по тем временам основания и в каком-то смысле Translatio Imperii, пусть и виртуально, но все же имело место.

Точно также лукавит По и тогда, когда утверждает, что «будет правильнее предположить, что Москва стала наследницей Сарая, столицы отдельной части Монгольской империи – кипчакского ханства (или Золотой Орды, как она именуется в российских источниках)» (и как тут не вспомнить статью М. Чернявского «Хан или василевс»! (См.: Cherniavsky, 1959: 459-476). «Кипчаки покровительствовали московским князьям, по сути, заключив с ними взаимовыгодное соглашение: кипчаки признали верховную власть Москвы на Руси, за что последние обязались исправно поставлять дань» (По, 2023: 45), – писал далее автор «Русского момента», опять же ради красоты концепции опуская ряд существенных подробностей политических отношений князей Северо-Восточной Руси и ордынских «царей» в 1-й пол. XIV в. и в особенности в последующие полтора столетия, до начала XVI в., когда с падением Большой Орды пресловутое «иго» рассеялось как утренний туман.

Без особого труда в этой главе находит внимательный читатель, хорошо знакомый с перипетиями русской истории удельного периода и еще одно лукавство американского историка. Речь идет о «собирании земель», которое он полагает очередным мифом «в пантеоне священных русских исторических мифов», основу которого заложили «высокопарные сочинения московских монахов», некритично воспринятые «русскими националистическими историками» (По, 2023: 47). Вообще-то, скорее нужно вести о двух параллельно продвигавшихся процессах. С одной стороны это пресловутое «собирание земель», когда московские князья, пользуясь тем, что они были еще и верховными суверенами на северо-востоке Руси, великим князьями владимирскими, разными способами расширяли пределы своего «домена». При этом стоит подчеркнуть, что, если следовать логике М. По, то возвышение Москвы было случайностью и на ее месте вполне могла бы оказаться та же самая Тверь. И как тогда повернулась бы история Русского государства? Появился бы «Русский момент» или нет? Сам По рассматривает такую вероятность в последней главе, но без особого энтузиазма, полагая, главный секрет успеха московской ветви Рюриквичей носил субъективный характер и определялся особой талантливостью московских великих князей – утверждение более чем спорное! (По, 2023: 109-110).

С другой же мы можем наблюдать «собирание власти», ранее разделенной в рамках «семейного права» Рюриковичей между всеми князьями этого дома, а теперь постепенно возвращавшегося в руки великого князя (о том, какими методами собирал власть и землю Василий II, блестяще написал в своем «Витязе на распутье» А.А. Зимин (См.: Зимин, 1991). В итоге, как писал А.Е. Пресняков, «единодержавие и самодержавие московских государей явилось итогом собирания раздробленной власти над территорией Великороссии и ее населением» (Пресняков, 1918: 409).

Обращает на себя внимание и еще одно противоречие. Во 2-й главе М. По утверждает, что монголы не оказали сколько-нибудь серьезного влияния на Русь, но в 3-й главе, напротив, подчеркивает, что «пока монголы были сильны, … московский двор копировал степные манеры», «московиты переняли степной стиль поведения» (По, 2023: 51). Представляется, что и в этом случае автор «Русского момента» сознательно пожертвовал важными деталями (в которых, повторимся еще раз, кроется дьявол) ради красоты выдвинутой им теории. Ведь сам историк не раз подчеркивал прежде культурную разность русского мира и мира ордынского, мира христианского и мира языческого, а затем мусульманского. И, в таком случае, можно ли вести речь о том, что московский двор (равно как и любой другой княжеский двор) мог перенять степные обычаи и тем самым отказаться от своей христианской идентичности как главного маркера, позволявшего отличить «своего» от «другого»?

Однако первые три главы «Русского момента» при всех их плюсах и минусах не более чем введение к главной части этого эссе, поскольку главные концептуальные идеи автора излагаются с 4-й по 9-ю главы (последняя, 9-я, выступает в роли своего рода послесловия, написанного в жанре исторической альтернативы «что могло бы быть, если…»). И вот что обращает на себя внимание – М. По не то чтобы с ходу отрицает наличие определенных исторических закономерностей, но полагает, что историческая случайность не только существует, но и играет в историческом процессе немаловажную, если не определяющую, роль (9-я глава в основном и посвящена роли случайности в истории). «Некоторые события происходят совершенно случайно, – писал он, – по капризу непредсказуемой судьбы», и многовековой конфликт между Московской Русью и Европой он относит именно к такого рода историческим случайностям. Почему?

Ответ на этот закономерный вопрос в изложении американского исследователя звучит следующим образом: «Люди, создавшие Московскую империю, не выбирали, по крайней мере, осознанно, ее местоположение. Их предки пришли на эти земли в незапамятные времена; территория эта принадлежала их потомкам по праву наследования, и поэтому именно здесь они приступили к строительству своей империи», но «волей судеб они оказались по соседству с цивилизацией нового типа, возникшей в Европе, цивилизацией гораздо более могущественной и опасной, чем какая бы то ни было в истории человечества, и не сыграли никакой рол и в ее генезисе» (По, 2023: 53). При этом сам по себе процесс формирования цивилизации нового типа именно в Европе, а не в том же Китае По полагает исторической случайностью. И в этом есть определенный смысл, поскольку трудно не согласиться с тем, когда историк пишет, что «несмотря на геркулесовы усилия, приложенные к решению данной загадки, ни один историк пока не в состоянии убедительно объяснить, почему экспансионистская, превзошедшая конкурентов в военном смысле, протоиндустриальная цивилизация возникла сначала в Европе, а, например, не в Китае» (По, 2023: 54).

Действительно, попытки объяснить взлет Европы на исходе позднего Средневековья и в раннее Новое время сродни аналогичным попыткам изыскать причины, обусловившими пресловутое «греческое чудо» эпохи античности. Историк могут много рассуждать на эту тему, но, как правило, их объяснения равно причин «чуда греческого», и «чуда европейского» носят обычно ангажированный характер или, в лучшем случае, следуют принципу posthoc, ergopropterhoc – ответ подгоняется под уже известный результат (применительно к русской истории подобным образом решается проблема причин возвышения Москвы в XIV – 1-й пол. XV вв.).

Вот и в нашем случае М. По, по большому счету, пытаясь дать объяснение упомянутому «европейскому чуду», также сворачивает на эту скользкую дорожку. В его картине мира «пересмотр античной образованности почти во всех областях человеческой деятельности – политике, религии, философии, искусстве, литературе – полностью преобразовал интеллект европейцев» и послужил отправной точкой взлета Европы. Но что еще более важно, с его точки зрения, так это то, что «европейцы познали способ изобретения крайне полезных и могущественных вещей», ибо, «погрузившись в систематическое изучение законов природы, ученые, умельцы и ремесленники Возрождения создали инструменты, во много раз увеличивавшие человеческие возможности … и … они научились постоянно улучшать свои изобретения и приспосабливать их к менявшимся условиям» (По, 2023: 55).

Огрехи в такой трактовке причин и сущности «европейского чуда» видны невооруженным глазом, но самый главный недостаток состоит в том, что М. По не только и не столько сдвигает временные рамки и смешивает воедино достижения разных эпох, от Возрождения до Просвещения и позднее, сколько формулирует ответ, исходя из итогового результата. Но ведь если исходить из го, что Россия отставала от Европы в том же XVI или XVII вв., то уже в XVIII в. – уже нет, во всяком случае, в экономической сфере, да и в 1-й пол. XIX столетия ее отставание фиксируется при сравнении с той же Великобританией (но от Британии тогда отставали все).

Причины отставания России от Запада в деле модернизации М. По видит в ее бедности и замкнутости. В результате она не могла позволить себе, к примеру, роскошь поддержки предприимчивого класса купцов как одного из важнейших двигателей модернизации, полагал автор «Русского момента», и в итоге экономика Московии оставалась средневековой по своей структуре и характеру. У России мог быть выход, рассуждал он далее, ибо она «могла бы положиться на иностранных купцов и чужеземные методы производства, но, как и в случае культурного импорта, – продолжал далее историк, – ей казалось, что подобные заимствования несут духовную угрозу». В результате, полагал автор «Русского момента», «религиозные предрассудки препятствовали притоку капитала и технологий, которые могли бы стимулировать экономический рост» (По, 2023: 56-58).

И снова представляется что М. По опять лукавит и не договаривает во избежание разрушения собственной красивой концепции. Так, например, русское купечество раннего Нового времени совсем не чувствовало себя чужим на этом празднике жизни. Один только факт, что он составляло один из четырех «великих чинов» Русского государства, наряду с освященным, служилым и земледелательным (См.: Дворянство и крепостной строй России XVI–XVIII вв., 1975: 312), говорит сам за себя. И назвать его консервативным, неповоротливым, приверженным традиционным методам и приемам торговой и финансовой деятельности никак не получается. Напротив, оно было весьма предприимчиво, изворотливо и активно перенимало новшества в коммерческой и финансовой сферах (См., например: Бессуднова, 2021: 64-87), ворочая при этом порой немалыми капиталами. Они, эти капиталы, быть может, были и несравнимы с богатствами тех же Фуггеров или североитальянских банковских домов, но были достаточными, к примеру, для поддержания активной трансконтинентальной торговли [См., например: См., например: Монахан, 2024; Kotilaine, 2005). При этом, как подчеркивала Э. Монахан, русское государство не только понимало важность и потенциал торговли, но и активно поддерживало ее и регулировало посредством экономических и внеэкономических, административных мер [Монахан, 2024: 81-82].

Что же касается импорта капиталов и технологий, то здесь любопытную позицию занял И. Валлерстайн. Анализируя процессы складывания европейской мир-экономики в XVI веке и сравнивая Россию и Польшу, он пришел к выводу, что политика русских монархов, прежде всего Ивана Грозного, заключалась в превращении России в империю, обладавшей собственной мир-экономикой, а не в кусок европейского пирога, как это случилось с Польшей. И в этом они преуспели, не допустив превращения России в сырьевую периферию северо-западной Европы (как это случилось с той же Польшей), сохранив при этом собственное национальное купечество (Валлерстайн, 2015: 374, 389, 391, 393, 398). И если, предположим. М. По в момент написания «Русского момента» не был знаком с работами Я. Котиляйне, Э. Монахан и М.Б. Бессудновой, то вряд ли он не читал Валлерстайна и не был знаком с его оценкой торгово-экономической политики того же Ивана Грозного.

Точно также нельзя согласиться и со следующим пассажем исследователя, который касается т.н. «военной революции» в Западной Европе, выразившейся прежде всего с широком распространении огнестрельного оружия и вызванных этим переменах в тактике и стратегии европейских армий (См., например: Hale, 1985; The Military Revolution Debate. Readings on the Military Transformation of Early Modern Europe, 1995; Parker, 1988; Roberts, 1967: 195-225 и др.). «Московиты реагировали на этот новый вызов довольно медленно», – утверждает По, подчеркивая, что многочисленные неудачи русских в столкновениях с европейскими армиями в конце XVI – начале XVII вв. были обусловлены тем, что «московиты не умели производить огнестрельное оружие и не знали, как обучить солдат его использованию» (По, 2023: 24). Надо ли еще раз повторять, насколько далеко это утверждение от реальности (См., например: Курбатов, 2017; Лобин, 2019; Лобин, 2022; Малов, 2006 и др.)? Положим, М. По не знаком бы в момент написания «Русского момента» с работами таких современных российских историков-специалистов по истории русского военного дела в раннее Новое время, как О.А. Курбатов, А.В. Малов или А.Н. Лобин (они начали активно публиковаться после выхода в свет «Правды о Московии» и «Русского момента»), но с классическими работами П.П. Епифанова и в особенности А.В. Чернова он точно должен был быть знаком [См.: Епифанов, 1977; Епифанов, 1979; Чернов, 1954). Ссылаться же на события Смуты и вовсе несерьезно – поражения русских в эти годы были связаны не столько с их военной отсталостью (стоит заметить, что в Смутное время можно сыскать отменные примеры того, как русские активно и успешно перенимали передовой западноевропейский военный опыт и применяли его против иностранных интервентов и собственных «воров» [См., например: Бибиков, 1946: 3-16)), сколько с общим кризисом русской государственности (См., например: Курбатов,2014).

Вместе с тем проблема вызова (точнее, вызовов), перед которым оказалось и русское государство, и общество в раннее Новое время, остается, и в этом с американским исследователем нельзя не согласиться. Собственно говоря, обозначив эти вызовы в 4-й главе, в последующих главах М. По формулирует основные положения ответа, выработанного русской правящей элитой на них, и объясняет, в чем заключается секрет русской модернизации почему она смогла устоять перед натиском европейцев, а вот ее соседи и современники, «традиционные» империи Великих Моголов, Османская, Сефевидская или Цинь (не говоря уже об американских «империях» ацтеков и инков) – нет.

Прежде всего, считает американский исследователь, на руку московской правящей элите сыграла география. К счастью, как оказалось, Русское государство на первых порах не имело ни протяженной береговой линии, ни граничило непосредственно с могущественными соседями (По, 2023: 63). Неприятель (те же модерные европейские армии и флоты) сталкивались с непреодолимым препятствием – временем и расстоянием. А если принять во внимание еще и редкое население, на порядок уступающее по плотности западноевропейскому и даже центрально-европейскому, что создавало столь же непреодолимые проблемы со снабжением, то фактически сердце Русской империи было защищено природой лучше, чем самыми совершенными укреплениями в духе trace italienne, причем совершенно даром.

Вторая причина, позволившая России выжить, заключалась по мнению М. По, в ее особенном политическом устройстве – автократии или самодержавии. Это главный пункт в его доктрине. Рассмотрим его основные положения, а затем подвергнем их анализу и критике.

Сперва остановимся на трактовке термина «самодержавие» в изложении автора «Русского момента». Он писал, что «самодержавие представляет собой разновидность монархии: монархия – это единовластие, а самодержавие – неограниченное единовластие», причем, по мнению историка, именно русское самодержавие является идеальным – «в России самодержец не был ограничен ничем, кроме божественного Закона». Правда, дальше он добавляет, что «самодержец должен был считаться с обычаями», но тут же оговаривается, что обычаи «как правило, очень далеки от правовой практики» (По, 2023: 65).

Почему в России сложилось именно самодержавие? Здесь По выделяет ряд причин. Первая – заимствование из Византии христианской политической философии, согласно которой самодержец на земле уподобляется Богу на небесах (глухая отсылка к учению Евсевия Кесарийского об императорской власти как подобию власти Божественной). Другая причина связана с суровыми природно-климатическими условиями, ибо «жизнь на севере опасна. Любая ошибка или несчастный случай чреваты замерзанием, голодом или насильственной смертью», почему на Руси не могло быть и речи о какой-либо серьезной личной своде. Наконец, третья причина – именно самодержавие могло обеспечить единое военное управление. В результате, писал исследователь, «самодержавие позволило военной элите проводить такие реформы, которые не могла бы позволить себе более сложная и более хрупкая политическая система».

По той же причине, продолжал далее По, иностранные наблюдатели не видели в России политики как выраженного явственно конфликта организованных групп (впрочем, когда А. Берелович говорит о местничестве как о конфликте не личностей, но «кланов» (См.: Berelowich, 2001: 61, 379, 382, 396), то можно ли считать этот феномен именно «конфликтом организованных групп», т.е. политикой? На наш взгляд, вполне.), а только лишь рабское повиновение (По, 2023: 66-68). Одним словом, складывание самодержавия как абсолютного единовластия способствовало запуску мобилизационного механизма, посредством которого военная элита Русского государства смогла наверстать военно-техническое отставание от Запада в критический момент. Необходимость же осуществления жестких мобилизационных мер способствовала трансформации социальных структур и институтов – хотя бы, как выразился По, через «национализацию» крестьянского труда и прикрепления его к земле (По, 2023: 70).

И вывод, который сделал историк: «Используя мобилизационные и организационные средства самодержавия, московский воинский класс вознамерился и оказался в состоянии осуществить то, что не смогли или не захотели сделать инки, ацтеки, турки-османы, Сефевиды, Великие Моголы или империя Цинь: трансформировать общество для защиты собственных интересов … Результатом этих реформ стало появление социальной организации, невиданной на земном шаре» (По, 2023: 72).

Своеобразие этой организации состояло, по мнению М. По, в следующем. В Европе государственная система раннего Нового времени возникла естественным путем, посредством эволюции уже существовавших ранее институтов и отношений. В России же политические, административные и иные институты, присущие раннемодерной государственности (автор «Русского момента» выделяет четыре, по его мнению, наиболее важных ее компонента – разветвленная административная система, общественная сфера, протоиндустриальное производство и вооруженная огнестрельным оружием армия), создавались в ходе реформ XVI – XVIII вв. как результат целенаправленной социальной инженерии, осуществляемой самодержавием. То, что именно государство, говоря словами А.С. Пушкина (которые мы вынесли в заголовок нашего обзора), было «единственным европейцем в России», продвигавшим вперед дело модернизации сверху, составляло главное отличие России от Европы (По, 2023: 74-76, 78). Примечательно, что М. По высоко оценивает деятельность партии большевиков, которая пришла к власти в России в 1917 г. Не замалчивая мрачные стороны их деятельности, он, тем не менее, подчеркивает, что «используя традиционные методы русского государственного строительства, большевики смогли создать важнейшие инфраструктурные характеристики современного общества, какими они были в тогдашней Европе и Америке» (По, 2023: 98). Таким образом, американский исследователь настаивает на том, что партия большевиков, хотя и пыталась доказать, что она не имеет и не хочет иметь ничего общего со своими предшественниками, однако использовала те же методы, что и они, доведя до конца модернизацию русского общества и почти уравняла Россию с ее западными антагонистами.

Итак, на первый взгляд М. По удалось (по крайней мере, так считал он в 2003 г.) открыть секрет успеха русской модернизации, суть которой состояла, по большому счету, к переходу от архаики к модерну. И секрет этот состоял в том, что класс «примитивных вояк» (определение, использованное автором «Русского момента») сумел создать политическую систему, которая смогла мобилизовать скудные ресурсы России и ее общества для ответа на вызов со стороны Запада. Ключевое звено этой системы – самодержавие, под которым М. По понимает абсолютную, никем и ничем неограниченную власть, вне зависимости от того, принадлежит ли она царю, императору или генеральному секретарю и политбюро.

Американский историк абсолютизирует роль государства и его персонального (или коллективного – в советском варианте) олицетворения. Вслед за А.С. Пушкиным он приходит к выводу, что именно государство в России и есть единственный европеец, который не стесняется в средствах для осуществления модернизации, которая призвана сохранить Россию перед лицом враждебно настроенного по отношению к ней Запада. Что ж, в стройности и убедительности этой концепции не откажешь, но при одном условии – если не вдаваться в детали российского исторического процесса. А если это сделать, то отмеченные стройность и убедительность предложенной М. По теории начинает расплываться и вызывать больше вопросов, чем ответов.

Прежде всего отметим, что государство как таковое есть понятие историческое, оно меняется со временем, становится более сложноустроенным и могущественным. Звучит банально, но приходится писать об этом, поскольку М. По этот момент никак не оговаривает. Для него государство изначально обладает достаточным влиянием и авторитетом, чтобы навязать свою волю обществу, или, как выразился сам автор «Русского момента», заняться эффективной «социальной инженерией». При этом американский историк по существу отказывает западным государствам в этой возможности («Европейским монархам в государственном строительстве нужно было прилагать сравнительно мало усилий при создании различных общественных структур. Они просто использовали наличные ресурсы их обществ»), но уверен в том, что в России это было и необходимо, и осуществимо («наоборот, русские, ничем подобным не обладавшие, были вынуждены вплотную заниматься созиданием, применяя методы социальной инженерии» (По, 2023: 76)).

Если следовать логике М. По, московские государи имели дело с некоей аморфной, крайне слабо структурированной социальной массой («по евразийским стандартам Русь была удивительно однородным обществом: там существовал малочисленный класс воинов, было немного горожан и огромная масса крестьян, охотников и собирателей. Такое положение в основном сохранялось и во времена Московской Руси» (По, 2023: 67)). Из нее они, используя те самые методы «социальной инженерии» (откуда они взялись, непонятно – ведь сам историк пишет, что у московитов «не было ни философии, ни науки, ни политической теории» (По, 2023: 56), ergo, надо вести речь о «русском чуде»), создавали необходимые институты и отношения, посредством которых они закладывали основы пресловутого «Русского момента» М. По так и пишет: «В государстве … не было таких групп, которые бы не создал он [самодержец. – Т.П.], сам и которые он бы не поддерживал». Но те «статусные группы», о которых писал несколькими строками выше американский историк (надо полагать, он имел в виду упоминавшиеся нами выше московские «четыре великих чина», черное и бело е духовенство, служилые люди, купечество и крестьянство) – они созданы монархом или же монархи лишь узаконили, придали легальный характер тем социальным общностям и структурам, которые благополучно существовали до них?

Вопрос этот весьма немаловажен, поскольку характер ответа на него во многом определяет и отношение к концепции М. По. Широкомасштабное и эффективное применение методов социальной инженерии предполагает, что государство в лице самодержца (и/или военной элиты? Но тогда самодержавие, получается, не такое уж и самодержавие, раз оно рассеивается среди множества участников политического процесса) располагает и соответствующим инструментарием, и необходимыми ресурсами, и надлежащим отрефлексированным и принявшим вид некоей теории опытом – т.е. тем, что позволяет ему форматировать «удивительно однородное общество» по своему разумению вне зависимости, хочет ли это общество перестраиваться или нет.

Допустим, что это так. Но вот российский историк К.В. Петров в 2008 г. отмечал, что «возможности российского государства (как институционального образования) в XVI – XVII вв. в различных сферах общественных отношений были неодинаковы и целиком зависели от конкретной политической ситуации: была фактическая возможность – было принуждение, не было возможности – отношения строились на другой основе», так что «слабой была не власть Ивана III или Василия III над своими боярами, относительно слабым было государство в возможности осуществлять меры принуждения в отношении населения … (курсив мой. – Т.П.)» (Петров, 2008: 376).

Итак, есть мнение, что Русское государство было институционально слабым и, следовательно, оно не могло играть ту определяющую роль в жизни общества, о которой пишет М. По. На чем основывается такая точка зрения? Процитируем другого отечественного историка, Н.Н. Покровского. В 1991 г., в предисловии к биографическому очерку об Иване III за авторством известного отечественного историка Ю.Г. Алексеева он писал, что во 2-й половине XV в. складывается характерная система власти в Русском государстве, которая основывалась «не на единственном понятии «государство», а на двух понятиях – «государство» и «общество», на продуманной системе не только прямых, но и обратных связей между ними». Эта система, продолжал далее историк, сложилась задолго до Ивана III: «Сословный строй феодальных государств, включая княжества Северо-Восточной Руси, предполагал членение самих сословий на отдельные, чаще всего самоуправляющиеся структуры», посредством которых «человек включался во всю систему сословно-представительного государства». Что это были за структуры – Н.Н. Покровский расшифровывает следующим образом: «Это общины крестьян, горожан, дворянские землячества, церковные корпорации и т.д.». И поскольку «центральная государственная власть того времени не была в состоянии доходить до каждой отдельной личности», то она неизбежно должна была «опираться на эти первичные социальные общности» (и даже скорее не столько опираться, сколько взаимодействовать с ним в интересах «общего блага» (См., например: Швейковская, 2012: 251-290)).

Самый важный вывод, имеющий прямое отношение к «Русскому моменту», который делает Н.Н Покровский из своих наблюдений, состоит в том, что при таких раскладах эти первичные социальные организмы неизбежно сохраняли значимую роль в политической системе страны (См.: Алексеев, 1991: 6). И в таком случае позиция К.В. Петрова становится понятной. В условиях, когда т.н. «жилы власти» (административная и иная инфраструктура, посредством которой верховная власть и может навязывать свое мнение обществу) развиты крайне слабо, вести речь о той самой социальной инженерии по меньшей мере преждевременно. Процесс формирования властной «мускулатуры», той же центральной бюрократии, аппарата насилия, фискальных и юридических институтов, а также структур, посредством которых верховная власть контролировала и направляла развитие ситуации на местах, растянулся в «самодержавной» России на несколько столетий. Но даже в своей наивысшей точке развития, при Николае I, полностью вытеснить из сферы управления элементы самоуправления не получилось, не говоря уже о том, что сама бюрократия превратилась в самодовлеющую и во многом независимую от верховной власти силу. Случайно ли Николаю I приписывают фразу о том, что Россией правит не он, а 40 тыс. столоначальников?

В результате власть на протяжении длительного времени должна была так или иначе согласовывать свои действия с мнением тех самых «первичных социальных общностей», о которых писал Н.Н. Покровский. Попытка отрицать это мнение могла для власти завершиться не самым лучшим образом – не только Смутное время свидетельствует об этом, но и история, как ни парадоксальным может показаться это утверждение, правления Ивана Грозного, не говоря уже об Алексее Михайловиче и его «бунташном» времени.

Правда, справедливости ради, отметим, что для русского раннемодерного общества была характерна черта, которая облегчала верховной власти реализацию планов модернизации. Эта черта была отмечена еще В.О. Ключевским, который писал о том, что, в отличие от Европы, где государственный порядок основывался или на сочетании сословных прав с сословными же обязанностями (Европа Западная), или сосредоточением прав у одних сословий обязанностей у других (Европа Центральная и Восточная), то в Русском государстве этот порядок базировался на разверстке между общественными «классами» одних лишь обязанностей без прав (Ключевский, 19896 310).

Однако и в этом случае есть нюанс, на который указывал упоминавшийся нами выше Ю.Г Алексеев. В отличие от В.О. Ключевского, который абсолютизировал в своей «Истории сословий в России» значение разверстанных между чинами обязанностей, Ю.Г. Алексеев, характеризуя сущность раннемодерного Русского государства, подчеркивал его земско-служилый характер. Но при этом, по его мнению, в основе этого государства лежали патерналистские отношения между государем и его подданными (что, впрочем, и неудивительно, учитывая глубоко патриархальный характер и русского общества, и государства той эпохи, о чем неоднократно, кстати, писал и М. По.).

Эта патриархальность и патернализм, полагал историк, вели к тому, что на Руси не сложилось столь характерной для Западной Европы системы договорных отношений между верховной властью и первичными социальными структурами, почему сословий в привычном для нас смысле этого слова на Руси не было. Но, продолжал далее Ю.Г. Алексеев, при всем при том «сословия на Руси были – достаточно широкие социальные группы с определенными комплексами прав и обязанностей, передаваемыми по наследству (и от себя мы добавим – зафиксированных не грамотах и хартиях, но в «старине».)...» (Алексеев, 2001: 433). При этом необходимо подчеркнуть, что в данном случае (и это имеет прямое отношение к социальной инженерии), как писал отечественный медиевист А.Я. Гуревич, эти социальные группы обладали собственными регламентами (уставами, статутами, кодексами поведения, необязательно писаными, но обязательными для соблюдения членами группы). И эти регламенты, продолжал далее А.Я. Гуревич, не спускались корпорации сверху властью, но вырабатывались самой этой группой (курсив мой. – Т.П.) и основывались на принципах всеобщего согласия и самоуправления (Гуревич, 2007: 155).

Итак, на рубеже позднего Средневековья – раннего Нового времени государства (неважно в данном случае, Русское или любое другое европейское) имело дело с обществом, которое представляло собой иерархию разнородных «корпораций» (об этом говорят, к примеру, если вести речь об отечественных историках, и русист Ю.Г. Алексеев, и медиевист А.Я. Гуревич). И каждая из этих «корпораций» обладала своим «регламентом» и местом в социальной иерархии, закрепленными и освященными традицией, «стариной», но никак не государством. Могло ли государство нарушить эту традицию и наступить на права и привилегии «корпораций», не обладая развитой «мускулатурой»? Очевидно, что это было ему не по силам ни в XV, ни в XVI, ни в XVII в. И лишь в начале XVIII в., когда Петр I предпринял масштабную попытку построения в России «регулярного» «полицейского» государства по западноевропейским лекалам, наметился определенный поворот в сторону самодержавия в том его смысле, который придавал этому термину М. По. Но даже и тогда «прямое» самодержавие в России больше оставалось больше декларацией, нежели реальностью, в особенности в эпоху пресловутых «дворцовых переворотов». На наш взгляд, главная проблема автора «Русского момента» в том, что он слишком абстрагируется от частностей и в итоге оперирует с идеальными вневременными моделями того же «самодержавия», государства или «военного класса», которые в реальности не существовали (на что указывал, в частности, Ч. Гальперин в своем отзыве на «Правду о Московии» (Halperin, 2002: 502-503, 503-505, 505-506, 507). И при столкновении с реальностью эти идеальные типы перестают функционировать так, как рассчитывал М. По, разрушая тем самым саму основу его концепции.

Итак, подведем итоги. Выдвинутая М. По концепция русской модернизации («Русского момента»), ее предпосылок, причин и особенностей, безусловно, привлекает своей стройностью и простотой. На первый взгляд, в особенности, если «Русские момент» берется читать неспециалист по русской истории, она производит впечатление универсальной отмычки, раскрывающей, наконец, секрет русской загадки, завернутой в тайну и помещенной внутрь головоломки. И тогда становится понятной популярность концепции М. По, тем более изложенной легко и непринужденно, в противовес громоздким академическим построениям, среди тех же студентов и бакалавров (на что и указывал И.И. Курилла).

Однако эта простота имеет и обратную сторону, которая играет отнюдь не на пользу основой идее «Русского момента». История – чрезвычайно непростой и многомерный процесс, чтобы было возможно дать простой и короткий ответ на сложные вопросы исторического бытия. И русский случай относится именно к такого рода казусам. Упрощая проблему, сводя сущности к минимуму, используя абстрактные вневременные идеальные модели, автор «Русского момента» ради красоты идеи жертвует объективностью и фактами рад красивой схемы и тем самым подрывает саму ее основу и доверие к ней. Концепция М. По содержит в себе ряд интересных (но вместе с тем нельзя сказать, чтобы совсем уж оригинальных и не имеющих аналогов – для тех, кто более или менее хорошо знаком с историографией проблемы) наблюдений и умозаключений, привлекающих к себе внимание и придающих ей правдоподобность и убедительность. Однако отмеченные выше врожденные недостатки выдвинутой американским историком делают ее, на наш взгляд, лишь любопытным историографическим артефактом.