В уже опубликованных или ожидающих своего издательского часа переписках русского мыслителя с семьями Л.Н. Толстого, Н.Я. Данилевского, Ф.М. Достоевского и других малоизвестных и неопубликованных архивных документах содержатся, как показывают исследования, факты «совместного мышления» Страхова и Достоевских, Страхова и Данилевских в их стилистико-смысловой общности. Анализ переписки позволяет существенно уточнить нравственно-смысловые тоны жизни и мышления – обязующие начала нетривиальной личности Н.Н. Страхова, «всепонимающего философа» (А.А. Григорьев), «не становившегося под знамена», но хлопотавшего о своем нравственном сбережении. Особенно показателен в этом отношении эпистолярный комплекс «Страхов – Достоевская», обращение к которому позволяет предпринять нарративную реконструкцию тех закрытых, нравственно интимных сторон автобиографии мыслителя, в которых его забота о себе была созвучна заботе о своих других.

Размышляя о летней повседневности, Николай Николаевич Страхов в письме к Анне Григорьевне Достоевской заметил: «время проходит… в разговорах». И, как это ни парадоксально, эта фраза очень ярко демонстрирует особенности становления русской философии в XIX столетии. Как указывал Т.И. Райнов, «мыслители первой половины XIX века были только эксцентричностями, не вызванными духовными потребностями русской среды и не находившими в ней никакого отклика. И только в 50–60 годах число этих эксцентричностей умножилось настолько, а круг людей, заинтересованных ими, расширился до такой степени, что философская деятельность стала у нас впервые более или менее заметной функцией общественного сознания. Скудны были первые проявления этой функции, да и развивалась она медленно, протекая среди взаимного недовольства писателей и читателей» (Райнов, 2020: 60). Для понимания этого процесса мы обращаемся не столько к магистральным философским сюжетам, которые уже достаточно широко представлены в истории русской философии, сколько к экзистенциально нагруженному общению, запечатленному в эпистолярном разговоре, который фактически может быть осмыслен как автобиографический нарратив. Как указывает И.О. Щедрина, «с помощью автобиографического нарратива можно осуществить реконструкцию личностной составляющей Я, а также понять исторический контекст, время написания текста, экзистенциальное отношение пишущего к происходящему, ведь автонарратор обладает объективными и субъективными характеристиками, сочетание которых делает его единственным в этом мире. Однако автонарратор существует не сам по себе, но в отношениях с Другими, в актах взаимодействия происходит самокорректировка автонарратора и появляются разные “образы Я”, на пересечении которых остается целостное неизменяемое ядро личности» (Щедрина, 2022: 65).

Н.Н. Страхов, как свидетельствуют архивы и исследования, не оставил обстоятельных, систематических мемуаров, но экзистенциально-личные факты его жизни вполне предстают и образуют некоторую автобиографическую событийную хронику в полноте его обширного эпистолярного наследия. В письмах он часто по дням (а иногда и часам), практически описывает свои духовные состояния – в зависимости от повседневной реальности, в которой находится в тот или иной момент своих умственных занятий. Судя по письмам (в том числе и к Анне Григорьевне Достоевской), работал Страхов практически непрерывно, перемежая продумывание текстов (его привычкой было мысленное письмо, подробное умозрительное представление о том, что будет изложено на бумаге и затем опубликовано) с постоянным общением – в различных его формах, от дружеских, со смысловой взаимностью, до полемических. Эти состояния непрерывной творческой фактичности речевого мышления Н.Н. Страхова вполне можно называть непрерывностью конкретно-духовного, герменевтического делания и переделки себя и своей изнутри принципиально открытой, жизненной сферы его встречного понимания.

Несмотря на то, что многие переписки Н.Н. Страхова уже опубликованы, в архивах все еще возможны интереснейшие эпистолярные находки, герменевтически плавкие свидетельства его духовных состояний. Среди таких как будто неглавных, но открывающих смыслы и контексты понимания и самого Страхова, и его эпохи, – переписка с А.Г. Достоевской после смерти Ф.М. Достоевского, продолжавшаяся, с перерывами, в течение пятнадцати лет (в 1880–1895 годах), вплоть до смерти уже самого Н.Н. Страхова. В этой переписке Страхов предстает не столько как «делатель интеллектуальной культуры» (Щедрина, Щедрина, 2022) – хлопотавший, совместно с Анной Григорьевной, об издании первого собрания сочинений Ф.М. Достоевского, но одновременно и как длительно близкий человек к семье Достоевских (творчески-почвенно Федору Михайловичу, и утешительно, по мере своей отзывчивости, его вдове). Зная теперь о том, что отношения Страхова с Достоевским отличались особенной нравственной неустроенностью, трудно называть Страхова «другом» Достоевских[1]; самой же Анне Григорьевне об этой неустроенности мало что было известно до самой смерти Страхова и еще более десяти лет после нее. В письмах к Николаю Николаевичу она рассказывает о своем мрачном настроении и душевных тревогах, беспокоится, чтобы биографию Федора Михайловича писал именно Страхов, долговременный сотрудник и товарищ Достоевского еще со времен издания журналов «Время» и «Эпоха» (Письмо А.Г. Достоевской к Н.Н. Страхову от 21 апреля 1881 г.). Он ответно открыт ей – той философской, понимающей открытостью, которая была свойственна ему всегда: «Очень мне жаль Вас, бедная Анна Григорьевна, и с глубоким состраданием и пониманием читал я Ваши жалобы. И главная беда все-таки та, что мучат Вас Ваши мысли, а не действительность. Настоящего горя у Вас много, но еще больше мыслей об горе, и это не действительное горе, разумеется, мучит не хуже действительного. Несчастное создание человек; он живет двойную жизнь – одну настоящую, другую мысленную – и обе исполнены тревог и мучений. Я иногда воображаю себе идеалы святого человека, и думаю, что главная его черта должна состоять в самообладании. Он должен иметь возможность откинуть всякую мысль и всякое чувство. Такой человек мог бы перенести всякую муку и мог бы, например, заснуть, когда ему угодно, потому что мог бы заставить душу молчать, как заставляем молчать язык. <…> …Вместо того чтобы покоряться Воле Божией и спокойно выносить и волнения, и муки, мы похожи на людей, которые, когда в них попадет стрела, вместо того, чтобы спокойно вынуть ее и отбросить, хватаются за нее и силятся вонзить в себя все глубже и глубже. Мы любим волноваться и всякое наше чувство доводим до последней крайности» (Письмо Н.Н. Страхова к А.Г. Достоевской от 21 июля 1881 г. ОР РГБ, 93/II, карт. 9, ед. хр. 20). Анна Григорьевна, кажется, не замечала, что Страхов таким образом не только утешает и свидетельствует о себе, но и вполне нравственно напряженно – о Ф.М. Достоевском, насколько он ему был понятен; возможно, она и принимала это – в своем безусловном и трезво-деятельном почитании покойного супруга, жизненно зная, насколько был далек Фёдор Михайлович от такого идеала святости.

Исследователи уже неоднократно отмечали некоторую отстраненность эпистолярного стиля Страхова; его письма и записки к Анне Григорьевне написаны примерно в этой манере, без особых поминальных, милосердных поправок. Но Страхов в своем утешении без прикрас был искренно глубокомыслен – едва ли не единственный из многих понимая, как мучительно бездумное сочувствие, а то и притворная доброта. После смерти Федора Михайловича на Анну Григорьевну «обрушилось» людское, зачастую «пустое» сочувствие, оно заставляло ее возвращаться к этому трагическому событию и переживать его снова и снова. «…Всё портят люди. – пишет она Страхову в июне 1882 года – Они …мучают меня своею добротою и внимательностью ко мне: знакомые и очень мало знакомые, узнав о моем приезде, приходят повидать меня и посочувствовать и не дают мне покоя ни минуты. Разумеется, у них это добрые побуждения, но я-то должно быть уж такой дрянный человек, что не чувствую за это благодарности и лучше бы желала, чтоб меня оставили одну с детьми. Не надо мне людей, тяжелы они для меня! А тут у каждого или каждой накопилось какое-нибудь горе, которое нужно поведать несчастной Анне Григорьевне. …К довершению всех моих бед меня выбрали Покровительницею или Попечительницею той лечебной колонии в 14 мальчиков, которая послана в Руссу и названа Колониею имени Федора Михайловича. Объявили мне официально с просьбою следить за нею и указать все недостатки и неровности в хозяйстве и порядках Колонии. Не правда ли, как это под стать моему характеру, распекать и вмешиваться в чужие распоряжения. <…> Вы не поверите, как я мечтаю о том времени, когда останусь без людей». Сочувствие Страхова ответно и существенно: он «уводит» Анну Григорьевну в дело, в издание, в тот труд, что может дать успокоение и смысл. В этом рассуждении Страхова отчетливо проявляется антропологическая стилистика русской философии с ее почти повсеместной нравственной нацеленностью, практиками осмысления труда и молитвенного соприсутствия, целомудренного молчания (примечательно, что тема «святого человека», одна из ключевых для русской интеллектуальной традиции, у Страхова принимает вид практической триады – «справедливости, милосердия, святости»).

В своем «утешении философией» Страхов остается мыслителем, для которого характерно целостное, органическое понимание других и самопонимание. Получив от Достоевской июньское письмо 1882 года о ее восприятии внешнего «сочувствия», он рассказывает в ответ о своем летнем путешествии из Петербурга в Мшатку (в имение Данилевских), замечая при этом: «Я выехал из Петербурга 16 июня с твердым намерением ничего не делать и переносить с терпением всякие неудобства и скуки, предстоявшие мне в пути. Эта решимость послужила мне в великую пользу. Только подъезжая к Ясной Поляне, я изменил ей и поддался волнению. Но я совладал с ним и до сих пор наслаждаюсь полным спокойствием, чем, как мне кажется произвожу очень благоприятное впечатление на посещаемых мною знакомых и родных» (Письмо Н.Н. Страхова к А.Г. Достоевской от 9 июля 1882 г. ОР РГБ, 93/II, карт. 9, ед. хр. 20). Н.Н. Страхов показывает Анне Григорьевне, как можно достигать душевного равновесия из решимости быть, без подчинения абстрактным нравственным тревогам и назидательному высокомерию, внешней мере суждения о неподлинности происходящего и т. п.

Переписка Страхова с Анной Григорьевной посвящена, по большей части, проблемам издания посмертного собрания сочинений Ф.М. Достоевского, над которым она в то время работала. Так, в письме от 7 июля 1881 года, Достоевская просит Страхова посмотреть корректуру одного из томов: «Не откажитесь, многоуважаемый Николай Николаевич, взглянуть на прилагаемую корректуру и сказать Григорию Фомичу <Пантелееву> Ваше мнение по поводу двух вопросов, которые я Вам предложу. Дело вот в чем: Как Вы видите, на одной странице напечатано: “Сочинение Ф.М. Достоевского”, а на другой странице – “Идиот”. На мой взгляд, слова эти печатать незачем, а следует оставить лишь нумерацию. Мне кажется, что только в таком случае надо ставить название романа, если в одном томе их помещается несколько». В ответном письме Страхов предлагает свой вариант: «Пантелеев был у меня за советом. Я решил поставить над каждою страницею Идиот, как это делается в хороших французских изданиях; а Сочинение Ф.М. Достоевского конечно выкинуть – так никто не делает. Что до того, 6й или 7й том ставить на заглавном листе, то решительно невозможно сказать, прежде чем сколько-нибудь определится объем биографии» (Письмо от 21 июля 1881 г.). Также обсуждается эпистолярный архив Достоевского. Судя по письмам, конкретная работа шла практически непрерывно. «Время проходит в питье чаю и кофею, в еде и купанье, а главное в разговорах, да так быстро и [вполне] проходит, что я и не видал этих десяти дней. Работать невозможно, если бы я и хотел. Но думать и меняться мыслями можно, и я мысленно продолжаю писать биографию, и рассуждаю об ней с Н.Я. Данилевским» (Письмо Страхова Достоевской от 9 июля 1882 г.)

Переписка Страхова с Анной Григорьевной Достоевской показывает, что повседневность его жизни – это непрерывное, длящееся общение, «побеседуем же»: «Разумеется, можно бы еще много наговорить (Вы желаете длинного письма) о прелестях здешней жизни и природы, о разговорах с Толстым, Фетом и Данилевским, об выставке и т. д.; но лучше отложить это до свидания в Петербурге» (Письмо Страхова Достоевской от 9 июля 1882 г.). Он пишет не «расскажу», а именно «побеседуем же». В этом «побеседуем же» – секрет притягательности русской философии, которая объёмно повествовательна и диалогически проницательна. Объёмны, проницательны самоповествования, диалогические автонарративы Н.Н. Страхова – в его эпистолярном наследии, в том числе и в переписке с А.Г. Достоевской.

Эпистолярное общение постепенно сводится к «недлинным письмам», небольшим запискам, в которых, например, условливаются о встречах: Николай Николаевич проговаривается между прочим о себе; встречно ему говорит и Анна Григорьевна. В письме 1892 года Страхов пишет: «Не позволите ли мне обедать у Вас в Пятницу? Т. е. 17го? Если это Вам не противно, то прошу Вас назначить час – для меня всякий час возможен, так как я один из самых свободных людей на свете». Ответ Анны Григорьевны словно включается в автонарратив Страхова: «Вы пишете, что Вы один из самых свободных людей на свете. Как я Вам завидую и как бы я хотела иметь возможность сказать про себя то же самое. Но увы, я раба моих привязанностей, занятий и забот. Много наставила я себе задач, некоторые с успехом выполнила (распространение сочинений покойного мужа, обеспечение семьи и др.) но многое, слишком многое из намеченного осталось не выполненным, и это мне жить не дает. Ну да еще поборемся!».

Проступающая в эпистолярных рассуждениях Страхова экзистенциальная составляющая неотделима от всецело жизненной, ответной реальности его мышления. Он, можно думать, ищет путь к «самоуспокоению» между умом и сердцем, но не в себе и не для себя; телеологический горизонт его мышления не является его исключительно внутренним делом; его автобиографический нарратив последовательно осмотрителен в смысловом отношении, именно совместен – практическим, путевым образом целесообразен. Это тот путь совместного мышления, в котором познавательные задания сопрягаются с нравственными в общем окоеме труда, беспрерывного и неотложного, посильного и непременного – молитвенного по своему настроению, трезво понимаемого и исполняемого долга дела. Надо полагать, этот автобиографичный, эпистолярно запечатленный путь ведет к общей биографии русской философии, ее путевому тезису – главной, принципиально открытой задаче редакции журнала «Вопросы философии и психологии»: «построить цельное, чуждое логических противоречий, учение о мире и о жизни, способное удовлетворить не только требованиям нашего ума, но и запросам нашего сердца» (Грот, 1889: IX). Сотворцом этого журнала был и Н.Н. Страхов.