λέγει αὐτῷ Ἰούδας, οὐχ ὁ Ἰσκαριώτης, κύριε, καὶ τί γέγονεν ὅτι ἡμῖν μέλλεις ἐμφανίζειν σεαυτὸν καὶ οὐχὶ τῷ κόσμῳ;

…Господи! что это, что Ты хочешь явить Себя нам, а не миру?

[…и как произошло, что нам собираешься воссиять, и совсем не миру?]

Ин 14: 22

Они стремились к лучшему, то есть к небесному; посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом. 

 Евр. 11:16

Основания патриотизма

(проблема «двойного гражданства»)

Исследования патриотизма как некоторого смыслового, практического настроения, пульсирующего в общественной жизни России и ее ближайших культур-собеседников, нельзя назвать многочисленными[1]. Древнейшее в своем индоевропейском смысловом корне, неотрывное исторически от речи древних, в которой существовало слово «отечество» (‛η πάτρα, patria), это настроение, между тем, оформилось довольно поздно. Распространившись как новое, популярное слово в XVIII столетии, в эпоху деятельного рационализма, «патриотизм» прежде всего побуждал к познавательной искренности. В рассуждении тогда влиятельного Ж.-Ж. Руссо, «любовь к человечеству наделяет людей множеством добродетелей, например, кротостью, справедливостью, умеренностью, милосердием, снисходительностью, но отнюдь не внушает им мужества, твердости и т. д.; и не наделяет их также той силой, которую сообщает им любовь к родине, возвышающая их до героизма» (Руссо, 1968: 449). Образцы такого патриотизма находили в истории древнеримского государства, и он становился последним аргументом в социальном мышлении (вплоть до радикальных, нравственно восхищенных «друзей народа» Французской революции, или иронических социальных критиков, замечавших «Le Patrouillotisme chassant le Patriotisme» (Carlyle, 1896: 243)); – некоей пламенной инстанцией общественного или нравственного оправдания. Являясь ценностно насыщенным, патриотизм оказывался риторически привлекателен и, вместе с тем, дискурсивно некомфортен, несводим к некоему вещному референту, ускользая от власти рассудочного мышления в некоторые фигуры речи, стилистические тропы и т. д.

В однажды явившемся неологизме было, надо полагать, немало религиозной взволнованности и, между тем, забывчивости. Как будто проримская любовь к отечеству, нравственно высветлена была все же в политической теологии Блаженного Августина: Рим наилучшим образом мыслился как исторический пример практической любви к отечеству именно в христианской перспективе града небесного, именно как «третий град», разновидность второго, «земного». Эта перспектива теологического реализма, в которой патриотизм может усматриваться в некотором историческом единстве религиозного и гражданско-политического настроений, – ориентированный на предельную добротность любви, теологичный и морально сложный, далекий от того, чтобы вносить раскол в социальное мышление, склонять его к пренебрежению земным в пользу небесного. Напротив, как показывают исследования, град небесной любви в Августиновом социальном понимании тем ближе, чем сдержаннее и сосредоточеннее порыв к нему; попытки сжиться с этим градом вопреки земному и руководствоваться небесной любовью как условием государственного управления ведут град земной, Рим, не к преображению, а к деградации (Милбанк, 2023: 297-319). Корысть в отношении любви оказывается куда более опасной для дела положительного градостроения, нежели стремление к чести и славе, которые неосуществимы без первичных практик любви как дружбы и содружества, внятных и Петру, ученику Христову прежде понимания глубины Христовой любви. Знаменитое место в последней главе Евангелия от Иоанна (Ин.21:15–17): «ὅτε οὖν ἠρίστησαν λέγει τῷ Σίμωνι Пέτρῳ ὁ Ἰησοῦς Σίμων Ἰωάννου ἀγαπᾷς με πλέον τούτων λέγει αὐτῷ ναί κύριε σὺ οἶδας ὅτι φιλῶ σε λέγει αὐτῷ βόσκε τὰ ἀρνία μου» – «λέγει αὐτῷ πάλιν δεύτερον Σίμων Ἰωάννου ἀγαπᾷς με λέγει αὐτῷ ναί κύριε σὺ οἶδας ὅτι φιλῶ σε λέγει αὐτῷ ποίμαινε τὰ πρόβατά μου» – «λέγει αὐτῷ τὸ τρίτον Σίμων Ἰωάννου φιλεῖς με ἐλυπήθη ὁ Пέτρος ὅτι εἶπεν αὐτῷ τὸ τρίτον φιλεῖς με καὶ λέγει αὐτῷ κύριε πάντα σὺ οἶδας σὺ γινώσκεις ὅτι φιλῶ σε λέγει αὐτῷ ὁ Ἰησοῦς βόσκε τὰ πρόβατά μου» (подчеркнуто нами. – П.О., Т.Ч., А.Ч.). Иисус дважды обращается к Петру, вопрошая о любви небесной: «Σίμων Ἰωάννου ἀγαπᾷς με..», и дважды, недоумевая, отвечает Ему Петр словом любви земной, именно дружественной: «ναί κύριε σὺ οἶδας ὅτι φιλῶ σε»; третье вопрошание будет примером Богочеловеческого реализма, ответного реализму Петра: «Σίμων Ἰωάννου φιλεῖς με…» –  «κύριε πάντα σὺ οἶδας σὺ γινώσκεις ὅτι φιλῶ σε…».

При исследовании оснований патриотизма трудным оказывается учесть именно внутренний контекст тех патриотичных евангельских суждений, которые оказываются не суждениями о вражде граждан града небесного против граждан града земного, но о высвобождении любви в содружестве со Христом и теми, в которых нудится дело Христово в некотором реальном здесь и теперь воцерковлении государств, его движении во славе от полиса к космополису как экклесии. Притчево просты и ошеломительны в этом отношении запрещение служить двум Господам (Мф.6:24), призывы собирать сокровища на небесах (Мф.6:19-21), избегать двойственности в мышлении о граде земном и граде небесном («Человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих» (Иак.1:8), быть странниками и пришельцами на земле (Евр.11:13) и т. д.

***

Размышляя на страницах «Вестника Европы» «о любви к Отечеству и народной гордости» – на грани исторических эпох – Н.М. Карамзин связывает любовь к Отечеству с понятием человеческого счастья, вполне трудного: «Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения – и потому не все люди имеют его» (Карамзин, 1964, web). В этом рассуждении проясняются не столько отвлеченные смыслы патриотизма, сколько неповторимые, жизненно прообразуемые начала его именно русского понимания. «Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою: французские, английские авторы могут обойтись без нашей похвалы; но русским нужно по крайней мере внимание русских» (там же). Пусть в некотором тусклом зеркале посторонних русское самопонимание сомнительно: «Завистники русских говорят, что мы имеем только в высшей степени переимчивость; но разве она не есть знак превосходного образования души? Сказывают, что учители Лейбница находили в нем также одну переимчивость». Важнее иное: «Не говорю, чтобы любовь к отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всем лучше; но русский должен по крайней мере знать цену свою» (там же), усмотреть свое достоинство и свой патриотизм в истории русской жизни и русской речи, поскольку «язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой, живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею, нежели французский; способнее для излияния души в тонах; представляет более аналогических слов, то есть сообразных с выражаемым действием» (там же). Русская тяга к образованности и речь, «твердый русский характер», русское «рыцарского добродушия» и деятельные особенности русского ума… Понятие любви к родине, по Н.М. Карамзину, не бесплотно; рассуждение о патриотизме нельзя свести только к некоторому абстрактному порыву самоотверженности ради родины. Напротив, этот порыв становится естественным и как бы вторичным чести: патриотизм есть жизненный символ для русских, в том числе и прежде всего понимающих себя «пылких юношей»: «Символ наш есть пылкий юноша: сердце его, полное жизни, любит деятельность; девиз его есть: труды и надежда!» (там же).

За плотными карамзинскими характеристиками патриотизма и после них – различные сполохи патриотических настроений русской социальной мысли, апологетических или критических; карамзинское же слово в этой череде, пожалуй, наиболее мерное, парадигмальное[2]. Практическая философия патриотизма Н.М. Карамзина имеет ясный смысловой, христианский горизонт. За любовью к родине для христианина Карамзина – не только экзистенциальная тревога или политико-прагматический расчет на покойную жизнь в некотором домашнем, физическом или морально-политическом окоеме, не отрешенный от реализма призыв к личному бескорыстию и жертвенности, но более, сильнее всего – тяготение к той небесной родине, понять которую и приникнуть к  которой невозможно, отвернувшись от родины земной, не работая в «винограднике земном» и в том «стремясь к лучшему, то есть к небесному», возвращаясь от чтения его трудов к трудам Блаженного Августина и прообразующим евангельским смыслам любви Христовой, обращенной ко всем языкам, но отнюдь не вне и не поверх них.

«Сыны Отечества»:

коллизии духовно-нравственного и гражданского воспитания

В России первой четверти XXI в. исследовательское внимание к патриотизму имело значительным образом педагогический характер – воспитания, по слову А.Н. Радищева, «сынов Отечества» (Радищев, 2019, web)[3]. В этом практически ориентированном исследовательском направлении актуальным представляется обращение к «исторически сложившемуся государственному единству» России (Конституция РФ, Преамбула). Это единство часто осмысливается как межнациональное как межпоколенное; между тем, открытым остается вопрос о ценностно-мировоззренческих основаниях этого единства, обеспечивавших целостность России на протяжении всей ее истории (подробно об этом: (Человенко, 2024)). Исторический опыт России в схематическом представлении таков, что «модель достижения цели через включение внутренних духовных ресурсов (цивилизационный ресурс) и объединения людей на основе идеи преображения человека проявили себя в ситуациях прямого противоборства с западной моделью как более успешная» (Сулакшин и др., 2016: 489). Такое обобщение, имея в своем основании некоторое предельное гармоническое условие, «тайну общества», уточнение которого связано с умосозерцанием и раскрытием «тайны личности» (Иустин (Попович), 2004), предполагает и деятельное, неотложное и всемерное собирание сил общественной жизни, общественного саморазвития и сосредоточенной практической работы над сохранением этого единства.

Органически уместно современным исследованиям в области патриотизма возобновление и прояснение некоторой познавательной «лествицы» этого единства – динамики установок и умонастроений, которые давали себя знать в истории русского патриотизма, которая еще всерьез не написана и предстает больше во множестве ярких событий. Даже если берется во внимание только та часть истории, которая уже связана самим понятием «патриотизм», хронологически довольно молодым, активно действующим в русской речи с XIX столетия, в ней находится немало проясняющих, глубинных смыслов нашего единства; многое еще пребывает в забвении и только начинает возвращается, восстанавливается в нашей общественной памяти. Работа над историей русского патриотизма открывает новую практико-методологическую перспективу понимания русского единства, переход от новейшего патриотического неофитства к тому, что можно с некоторой предварительной условностью назвать патриотическим богословием истории наших предков, в котором непременной, обдумываемой и фактичной была любовь к Отечеству. Жизнь образованного русского общества была проникнута настроением заботы о достойном сохранении единства России, и это настроение деятельно и фактически разделяли самые разные участники и организаторы русской жизни, политики и экономисты, поэты и художники, историки и педагоги.

Эта органическая динамика заботы о России переходит из нашего прошлого в наше будущее. Современное же состояние этой заботы находится в положении энергичного устроения; доминируют, без сомнения, властные инициативы. Новый политический дискурс законодательно соединяет религиозные и государственные ценности в Основах государственной политики по сохранению и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей (Указ Президента РФ № 809)[4], что проецируется на Стратегию национальной безопасности Российской Федерации, где под традиционными базисными ценностями понимаются духовно-нравственные ценности (п. 91)[5], и на Концепцию внешней политики Российской Федерации, где впервые Россия обозначена как «самобытное государство-цивилизация», сплотившая русский народ и другие народы в «культурно-цивилизационную общность Русского мира»[6]. Данный подход нашел свое воплощение в Основах государственной политики Российской Федерации в области исторического просвещения (Указ Президента РФ № 314)[7], а также в Государственной программе Российской Федерации «Развитие образования» (постановление Правительства Российской Федерации № 1642)[8]. Новая политика означает, что государство обязуется защищать идеи светского гуманизма в связи с религиозными ценностями нравственного порядка (Кравчук, Козлов, 2024).

Практики политической заботы о государственно-историческом единстве России опережают практики культурно-творческие, образовательные? Во всяком случае, есть всевозрастающий запрос: в целом ряде исследований указывается на обостренный интерес молодежи к морально-нравственной оценке общественно-политических событий в мире и в стране (Русские ценности…, 2024: 643-654); с понятной исторической интенсивностью идут процессы личностного взросления, самоопределение в актуальных ценностях и смыслах. Узловой здесь, как представляется, оказывается проблема некоторого абстрактного педагогического неофитства: историчные духовно-нравственные ценности, их живая творческая реальность, судя по всему, не рассматриваются как условие патриотического воспитания, хотя очевидно, что именно они формируют мотивационную сферу личности. Духовно-нравственное и патриотическое воспитание являются разными разделами не только воспитательной теории, но и практики. Первое из них сфокусировано на формировании морали, гражданско-патриотическое воспитание – на формировании гражданина как патриота своей страны. Но в культурно-цивилизационном и историческом измерении это разделение не носит и не может носить явного характера. Напротив, их конкретное единство и есть уникальный способ воспитания человека русской культуры и российской государственности (Русские ценности…, 2024: 394-395); именно способ, а не готовый перечень правил. Современные исследования истории «русского мира», их духовно-ценностных смыслов и структур (веры как особого духовного состояния, Отечества, государства, суверенитета, народовластия, единой истории, правды, справедливости и др.) свидетельствуют о том, что в русской традиции «единым на потребу» оказывалось взаимопроникновение духовного и общественно-гражданского начал; до всяких теорий – их экзистенциально-почвенное, творческое измерение. Предполагалось, по слову Ф.М. Достоевского, «стать русскими во-первых и прежде всего. Если общечеловечность есть идея национальная русская, то прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой… перестать презирать народ свой, и тогда с первого шагу всё изменится» (Достоевский, 2010, web).

Известная теория «общей пользы», которая, по сути, и положила конец традиционной Европе, встраивалась в менталитет и культуру России нетипичным образом. Следуя особенностям русского религиозного самосознания, идея «общей пользы» трансформировалась в сознании русского человека в идею «пользы Отечества». Это объясняется тем, что на протяжении столетий складывался уникальный государственно-исторический смысл понятия «Отечество», основанный на единстве его рационального и сверхрационального восприятия, как единства земного и Небесного бытия. Именно поэтому понятие «Отечество» в русской традиции гораздо шире понятия «государства», что позволяло в различные исторические периоды всенародно вставать на защиту Отечества, независимо от того или иного государственного строя или той или иной власти. Нераздельность временного и вечного в сознании русского человека сформировало и личностную его включенность в судьбу страны: появляются такие сверхрациональные смыслы этого понятия, как «любовь к Отечеству» (Русские ценности…, 2024: 426), сплачивающая самые различные умонастроения русских людей. Об этом свидетельствуют письменные источники, богословские и религиозно-философские трактаты русских мыслителей, государственные документы, – вся практика российской жизни, особенно наша военная история. В период Северной войны появляется слово «патриот» в значении не просто «земляк», а «сын Отечества», то есть «человек, любящий свое Отечество» (Русские ценности…, 2024: 427), способный жертвенным образом связать собственную жизнь с исторической судьбой России. Весь последующий XIX век общественное сознание российского общества пронизывала идея личной ответственности русского человека за судьбу своей Родины. Мера этой ответственности была настолько высока, что ни у кого не вызывал сомнение приоритет ценности государства Российского перед жизнью и судьбой отдельных его «сынов», что уже в XX веке, при Советской власти, плавно перерастёт в известный приоритет общественного перед личным.

Подобные, характерные для нашей культуры, смыслы воспроизводятся в сознании нашего народа от столетия к столетию. Осмысление исторического опыта здесь позволяет наметить и перспективу современных решений, откликов на историческое беспокойство современной молодежи (Русские ценности…, 2024: 642-643), преодолеть неустроенную множественность, «полиментальность» (Семенов, 2008) общественных установок и настроений, экзистенциальной тревоги по поводу государственно-исторического единства страны: гармонизировать, в соответствии с традицией, отношение общественных и частных интересов молодого человека, охваченного прагматическим недоумением. Возникает, тем самым, и возможность решить проблему ситуативного отчуждения молодых людей от целого ряда областей государственной жизни, и, как следствие, их выборочного участия в практиках социальной активности. Наконец, в связи с этим оказывается возможным преодолеть ситуативный характер влияния этических норм на поведение молодого человека, упрочить тот здравый смысл, который не в силах оспорить конкретный поведенческий универсализм ценностей и мировозренческих установок. Актуальными при этом являются эффективные технологии и практики взаимодействия с молодежью, адекватные культурно-историческому и социально-политическому контексту, а также возрастным и психологическим особенностям новых российских поколений.

***

Обстоятельная история русского патриотизма как некоторого практического, смыслового настроения, которым проникнуты самые области отечественной культуры, еще не написана. Но такова судьба едва ли не всех исторических понятий, запечатлевающих свободу человека стремиться к ценностям, аналитически несводимым к некоей смысловой автономии, нетривиально фактичным. В ситуации нашего времени нового патриотизма для новых, молодых, прежде всего, людей, хорошо бы писать этою историю с нравственного ab ovo, c той познавательной искренностью и теологической дотошностью, которые вполне могут образовывать основные междисциплинарные ориентиры современных исследований российского патриотизма. Важно учесть почвенное патриотическое трезвомыслие, которое знало свой расцвет в русской «понимающей» философии, от Н.М. Карамзина до Н.Н. Страхова, или М.М. Бахтина. Но почему не утверждаться там, где стоим? Исследуя патриотизм, его абсолютные смыслы, мы свидетельствуем о нем из некоторого фактичного избытка опыта – на границах любви к Отечеству и стойкого, охранительного дружелюбия и взаимной надежды на единство патриотических настроений – в перспективе чести и славы России.