История королевства Ганновер, существовавшего с 1815 по 1866 гг., не так часто привлекает внимание российских исследователей[1]. В то же время в силу ряда обстоятельств это было одно из наиболее уникальных государств эпохи Германского союза. Эти обстоятельства, однако, носили преимущественно негативный для самого Ганновера характер. Во-первых, даже формальная самостоятельность Ганновера была неполной в силу личной унии с Великобританией, разорванной лишь в 1837 г. после вступления на английский престол королевы Виктории. Во-вторых, политические возможности Ганновера ограничивало его уязвимое географическое положение: территория королевства была окружена с востока и с запада прусскими провинциями, а его южная часть была отделена территорией герцогства Брауншвейг, что затрудняло еще и торгово-экономическую политику королевства. В-третьих, внутреннее развитие Ганновера было нестабильным: в 1830-х гг. в нем разразился конституционный кризис, достигший пика в 1837 г., когда реакционный курс нового короля Эрнста Августа I был поддержан бундестагом Германского союза. Итогом этого стала отмена либеральной конституции 1833 года и политические преследования ее сторонников. Самым ярким эпизодом этого преследования стало изгнание из Гёттингенского университета семи профессоров, среди которых были братья Якоб и Вильгельм Гримм, а также будущий министр внутренних дел Иоганн Карл Бертрам Штюве.

Штюве считался одним из самых образованных и прогрессивных деятелей своего времени, что обусловило устойчивый интерес исследователей к его вкладу в развитие немецкого права и либерализма[2]. Наряду с Людвигом Виндхорстом его характеризуют как виднейшего представителя ганноверских (и в целом немецких) старолибералов, отделяя их при этом от поколения более радикальных в германском вопросе ганноверских младолибералов, чьи представители (Рудольф фон Беннигсен, Иоганн Микель, Готтлиб Планк и др.) позже стояли у истоков малогерманского Национального союза (John, 1987: 75-77; Anderson, 1981: 75-77).

В отличие от многих упомянутых деятелей Штюве не принимал активного участия в политической жизни Германии в годы ее объединения Бисмарком, пик его политической карьеры пришелся на революцию 1848 г., когда он был призван в состав нового «мартовского» кабинета на пост министра внутренних дел. Признанный еще с 1830-х гг. авторитет, а также активная реформаторская деятельность Штюве позволяли ему оказывать влияние не только на внутреннюю, но и на внешнюю политику правительства, за которую формально отвечал глава кабинета граф Александр Левин фон Беннигсен. Влияние Штюве было столь велико, что сам кабинет часто обозначался как «кабинет Штюве-Беннигсена».

В этих условиях не вызывает удивления, что Штюве не мог обойти стороной главную задачу революции 1848 г. – задачу объединения Германии, причем не только в качестве министра: примерно с осени 1848 г. Штюве стал постоянным автором статей для газеты «Hannoversche Zeitung», и преобладающее число его публикаций (печатавшихся анонимно) было посвящено именно актуальным проблемам и вопросам объединения Германии[3]. Публицистическое, а также обширное эпистолярное наследие Штюве позволяет реконструировать его политические взгляды и их эволюцию едва ли не более полно, чем любого другого ганноверского государственного деятеля.

Развитие революционного процесса, в котором Ганноверу предстояло выстраивать свою политику, шло весной 1848 г. все стремительнее, что наглядно проявлялось в трансформации общегерманских органов: если в начале марта бундестаг еще сохранял формальное главенство, и центром обсуждения вопросов национального объединения оставался созданный им 10 марта 1848 г. комитет лиц общественного доверия («Комитет 17-ти»[4]), то уже к концу марта – началу апреля параллельно ему сложилась полностью независимая от него система революционных органов. Ее основой стал выбранный либеральными собраниями «Комитет семи»[5], по инициативе которого с 31 марта по 3 апреля во Франкфурте был созван Предпарламент. Этот орган поручил разработать избирательный закон и провести выборы в общегерманский парламент еще одному переходному органу – «Комитету 50-ти» (Ростиславлева, 2014: 194). Наконец, 18 мая 1848 г. во Франкфурте-на-Майне начало работу Национальное собрание, а в июле бундестаг Германского союза принял решение прекратить работу, передав все функции временному имперскому правительству эрцгерцога Иоганна.

Многие суждения Штюве о революции, содержавшие негативную критику, зачастую исследовались на основе более поздних его сочинений, написанных уже в 1849-1850 гг., когда кризис революционных органов власти стал очевиден, и Штюве мог намеренно критиковать то, чему в 1848 г. он вполне мог симпатизировать. Тем не менее, многочисленные личные письма 1848 г., в которых Штюве рассуждал о ходе революции и своем отношении к ней, демонстрируют последовательность и неизменность его общих взглядов и приоритетов, которые довольно скоро вступили в противоречие с курсом революционных сил.

Ключевые направления в политическом планировании Штюве обозначились еще до его назначения на пост министра: 17 марта 1848 г. он составил свою программу, в положениях которой доминировал умеренный характер[6]. И во внутренней, и во внешней политике Штюве провозглашал необходимость либеральных реформ, в значительной степени совпадавших с теми, которые он защищал еще в 1830-х гг. во время ганноверского конституционного кризиса. Германский вопрос в этой программе затрагивался лишь в общих фразах, но даже в них Штюве проявил осторожность, настаивая лишь на ликвидации репрессивных решений 1819, 1832 и 1834 гг. (все они касались запретов и преследований оппозиции), на провозглашении свободы печати и на создании (без подробностей) представительства при бундестаге (Stüve, 1903: 13-14). Штюве, тем самым, призывал не ликвидировать Германский союз, считая, что его основу, обеспечивавшую суверенитет отдельных земель, нужно сохранить, но лишь дополнить неким представительным органом бундестаг, чтобы компенсировать его уже давно критикуемое в либеральной среде бессилие.

Другим проявлением осторожности Штюве было его изначальное дистанцирование от большинства южнонемецких либералов, чьи программы (в частности, Г. фон Гагерна) изначально казались ему излишне радикальными (Kaune and Reese, 1972: 237-238).

Судить о том, исчерпывались ли этими аккуратными предложениями намерения Штюве в германском вопросе, однозначно нельзя, поскольку в обстоятельствах, в которых составлялась эта программа, Штюве вряд ли мог или хотел сформулировать ее иначе. Этому могло быть несколько причин.

Во-первых, в эти дни Штюве, находившийся в Оснабрюке, узнавал из писем, что пожилой ганноверский король был настолько серьезно болен, что допускалась даже возможность его смерти, а кронпринц (будущий король Георг V) был «в такой степени оторван от реальности, что не желает слышать о малейших уступках и ставит в вину своему отцу, что тот уже так далеко зашел» (Stüve, 1903: 8), то есть Штюве по этим новостям мог допустить в ближайшем будущем тяжелый внутренний конфликт, просчитать последствия которого в случае перехода к радикальным преобразованиям было почти невозможно.

Во-вторых, Штюве составил свою программу в момент, когда еще не знал о своем назначении министром (это произошло лишь 20 марта (Ipsen, 2019: 117)) и, вероятно, не был уверен, что именно ему предстоит воплощать ее в жизнь. Судя по всему, главной целью для Штюве было добиться ее обсуждения ганноверским сословным собранием (Kaune and Reese, 1972: 235). В пользу этого говорит реакция Штюве на слухи о его скором призыве в состав кабинета: «Я не гожусь для этого, знаю это точно. Я не умею организовывать работу других людей, а это необходимое искусство» (Stüve, 1903: 17-18). Не стремясь напрямую возглавить предлагаемые реформы, Штюве был заинтересован в мягких формулировках ее пунктов уже для того, чтобы они наверняка получили одобрение будущего правительства и самого короля.

В-третьих, планируя внешнеполитический курс в текущем кризисе, Штюве не мог не учитывать важнейшего фактора – итогов революции в Австрии и Пруссии. Важность понимания планов последней была особенно необходима в силу географического и экономического положения Ганновера. Поэтому любая программа ганноверского кабинета должна была согласовываться с тем курсом, который примет Пруссия как крупнейшее и влиятельнейшее государство северной Германии. Однако на момент составления программы Штюве еще не было известно о ходе революции ни в Вене, ни в Берлине[7]. Новости из Берлина в значительной степени влияли на настроения как Штюве, так и других членов будущего кабинета: по мере поступления известий о согласии прусского короля поддержать революционные требования ганноверское правительство все более беспокоил вопрос о защите суверенитета своего королевства. Важность этого вопроса в контексте взаимоотношений с Берлином была особенно актуальной, поскольку именно со стороны Пруссии ганноверские министры ощущали перманентную угрозу поглощения их государства, попытки которого уже предпринимались Пруссией в прошлом (Стерхов, 2022).

Вне зависимости от того, рассчитывал ли Штюве на одобрение своей программы накануне формирования нового правительства или нет, именно она легла в основу заявления нового кабинета от 22 марта 1848 г. Положения о необходимых мероприятиях в общегерманском устройстве перешли туда практически дословно. Также они были повторены в речи А. фон Беннигсена на открытии ландтага 28 марта 1848 г. (Acten-Stücke, 1848: 1-2). Таким образом, именно сформулированные Штюве предложения по германскому вопросу стали частью официальной программы «мартовского» кабинета Ганновера. Тот факт, что Беннигсен как министр иностранных дел не подверг их никаким изменениям, говорит о полном согласии большинства кабинета с этой программой и о гарантированной ими поддержке Штюве и во внешнеполитических вопросах.

Вступив 22 марта в должность министра внутренних дел, Штюве при всем своем авторитете формально не имел компетенции в решении внешнеполитических вопросов, которые были прерогативой графа Беннигсена (Kaune and Reese, 1972: 234). Это препятствие, однако, компенсировалось тем обстоятельством, что в состав новых, возникавших с началом революции общегерманских органов и комитетов от Ганновера направлялись люди, с которыми Штюве находился в тесном контакте. Например, в «Комитет 17-ти» от Ганновера был направлен советник Монастырской палаты (нем. Klosterrat. – П. Д.) Фридрих Герман Альбрехт фон Вангенгейм, с которым Штюве плотно сотрудничал и уже в 1849 г. назначил его представителем Ганновера в исполнительном органе Союза трех королей.

Еще более важным было назначение в состав Национального собрания (а в 1849 г. – в очередной состав временного правительства) близкого друга Штюве, юриста Иоганна Германа Детмольда, с которым Штюве поддерживал активную переписку, где они делились довольно подробным анализом текущей ситуации, а также взаимными советами и рекомендациями. Их переписка примечательна и тем, что в ней ярко проявились различия в их политических убеждениях: в отличие от Штюве Детмольд изначально принадлежал к крайне консервативным политикам и подвергал почти все решения и проекты Национального собрания жесткой критике. Тем не менее, их диалог на протяжении всего революционного периода не содержал признаков конфликта и сохранял удивительную для столь разных по убеждениям политиков конструктивность и взаимную расположенность.

Не менее важным для Штюве было нейтрализовать автократические взгляды ганноверского короля. Работа в правительстве монарха, 10 лет назад разгромившего либеральное движение и организовавшего изгнание самого Штюве из Гёттингенского университета, не была простой задачей, но все же в том, что касалось внутренней политики, со стороны короля весной 1848 г. не было сопротивления. Штюве позднее объяснял это прагматизмом короля, когда писал: «Эрнст Август провел долгую часть своей жизни в практике и делах английского парламента и больших партий, которые в реальности и пишут конституцию страны. Он как никто другой владел искусством обращаться с людьми и собраниями <…> пусть он и был несведущ в отдельных вопросах и в начале правления чужой для него страной шел не тем путем <…> он всегда обладал острым и опытным взглядом и твердой рукой» (Stüve, 1900: 26). Несмотря на свою резко консервативную политическую позицию Эрнст Август, осознавая неизбежность определенных реформ и в силу возраста[8] не имея возможности столь же энергично, как в 1837 г., вмешиваться в работу кабинета, не препятствовал проводимым Штюве внутренним преобразованиям (Ipsen, 2019: 139, 145). Это, однако, отнюдь не означало, что взаимодействие кабинета и короля было бесконфликтным, во внешней политике Эрнст Август был более непреклонен, часто осложняя работу кабинета Штюве-Беннигсена, но при этом неоднократно отказывая ему в отставке[9]. Все же умеренность германской программы Штюве и его опора на прежнюю систему Германского союза (которую нужно было реформировать, но не разрушать) совпадали с позицией короля, и в этих границах их сотрудничество было в целом обеспечено (Stüve, 1900: 27).

Озвучив в своей программе от 17 марта в качестве полезного и нужного изменения создание национального представительства при Германском союзе, Штюве в то же время не стал развивать эту идею и отказался от подробного изложения деталей и шагов по осуществлению этого преобразования. Понять очертания этой идеи можно было из его оценки выдвигавшихся другими собраниями проектов (наиболее ярко это проявилось в критике программы «Комитета 17-ти» весной 1848 г. (Kaune and Reese, 1972: 244-245), а также из его наблюдений за развитием событий во Франкфурте, где бундестаг постепенно уступал свои полномочия революционным органам. Особенно Штюве беспокоила уступчивость прусского короля революционным программам, оставлявшая Ганновер без весомой внешней поддержки. В подтверждение этого он писал, что, получив 11 апреля известие о поддержке Пруссией решения «Комитета 50-ти» о выборах в Национальное собрание, ганноверский кабинет признал, что «Пруссия во второй раз похоронила надежду найти в ней поддержку» (Stüve, 1900: 32).

Победу «Комитета 50-ти» в соперничестве с бундестагом Штюве оценивал почти как катастрофу (Stüve, 1903: 26-27) еще и потому, что это затрагивало внутреннее положение Ганновера. Утвержденный Предпарламентом избирательный закон, во-первых, противоречил законам королевства[10], и во-вторых, позиционировался во Франкфурте как имеющий приоритет над законами отдельных княжеств. Штюве категорически возражал против этих положений и усматривал в постановлениях революционных органов не только отход от законного порядка, но и провокацию на конфликт с ландтагом. В своем письме Детмольду 11 апреля он сокрушался: «Мы не можем проводить выборы на основе всеобщего избирательного права и должны идти ва-банк. Как мы это сможем сейчас при таком поведении знати!»[11] (Stüve, 1903: 27). Тем не менее, после того как в Пруссии был признан всеобщий принцип, предлагаемый Предпарламентом, у Ганновера фактически не оставалось выбора.

Начало заседаний Франкфуртского национального собрания 18 мая 1848 г. Штюве оценивал двояко. Признавая серьезное влияние собрания в вопросе конституции, он считал, что без опоры на отдельные правительства оно не будет иметь ни сил, ни шансов на выполнение этой задачи (Kaune and Reese, 1972: 248-249). В своей речи 17 мая 1848 г. в нижней палате ландтага он открыто заявил о поддержке «принципа согласованности» между Национальным собранием и отдельными правительствами как об аксиоме ганноверской политики (Hassel, 1898: 612). Эта речь могла быть интерпретирована как протест против национального парламента в целом, и кабинет Ганновера спешил опровергнуть возможные обвинения в принципиальной оппозиции Национальному собранию, уточняя, что Ганновер непременно поддержит полезные решения, но только если они будут выработаны на основе общей работы Национального собрания и германских кабинетов. Последствием этого стало противоречивое отношение Ганновера к инициативе франкфуртских делегатов по созданию верхней палаты – Палаты государств. Несмотря на то что Штюве всячески приветствовал саму идею верхней палаты (Kaune and Reese, 1972: 249), то обстоятельство, что Национальное собрание планировало учредить ее самостоятельно, привело к обратному результату: 23 мая ганноверскому представителю в бундестаге было предписано голосовать против этой идеи (Roth and Merck, 1850: 526-527).

Опасаясь, что германские монархические правительства будут оттеснены от участия в выработке общей конституции, Штюве питал особую надежду на постановление бундестага от 3 мая 1848 г. о формировании трехчленной Директории как о последнем шансе обеспечить интерес правительств в Германии (Stüve, 1903: 29). В Ганновере идея Директории вызвала живой отклик, особенно вопрос о кандидатуре от второстепенных германских государств – 22 мая Ганновер даже уведомил другие правительства о своей поддержке кандидатуры саксонского «мартовского» министра Л. фон дер Пфордтена на пост третьего члена будущей Директории (Roth and Merck, 1850: 527-529).

Эта надежда вскоре обернулась для Штюве новым разочарованием. Вместо желаемой им Директории Национальное собрание поддержало идею создания временного имперского правительства и тем самым проигнорировало постановление бундестага, что, по мнению Штюве, было грубым нарушением законного порядка (Stüve, 1903: 57-58). Выбор австрийского эрцгерцога Иоганна, которому Штюве вначале симпатизировал, не спасло ситуацию: Штюве считал, что нерешительность и отстраненность эрцгерцога приведут к диктатуре революционного большинства и откроют путь даже к республике.

Отношение Штюве к учреждению временного имперского правительства было опубликовано в официальном обращении ганноверского правительства к ландтагу от 7 июля 1848 г. В нем ганноверский кабинет хотя и признавал юрисдикцию эрцгерцога Иоганна, но одновременно выражал протест против учреждения центрального органа, который ограничивает права и суверенитет монархов свыше разумных пределов, и от имени короля заявил о неодобрении такой конституции, «которая не обеспечивает в необходимой степени самостоятельность государств Германии» (Acten-Stücke, 1848: 1220-1221). То, что это письмо было трансляцией идей Штюве, он сам не скрывал и даже гордился своим идейным авторством (Kaune and Reese, 1972: 253-254), даже несмотря на то, что это письмо спровоцировало во Франкфурте бурное обсуждение и новые обвинения Ганновера в партикуляризме и сопротивлении национальному единству. Во избежание усугубления конфликта ганноверский кабинет все же 21 августа официально признал правительство Иоганна.

После конфликта вокруг письма ганноверского правительства, а также после самороспуска бундестага 12 июля, что стало для Штюве новым тяжелым ударом, он принял принципиальное решение перейти к более осторожной политике, соглашаясь и принимая решения Национального собрания без официальных протестов или возражений, но затягивать их исполнение, дожидаясь, пока протест против Франкфуртского парламента не наберет силу в других германских государствах (Kaune and Reese, 1972: 256). Здесь его главной проблемой стало растущее сопротивление короля. Эрнст Август, который был ярым противником вмешательства Национального собрания во внутренние дела его королевства, считая пассивное сопротивление уступкой революционному давлению, перешел к тактике прямого саботажа постановлений из Франкфурта, особенно в щепетильном для него вопросе командования ганноверской армией. В начале августа король необдуманно спровоцировал новый конфликт, запретив парад ганноверских войск с революционными знаменами и эмблемами на форме, как того требовало предписание имперского правительства. Хотя Штюве все же удалось убедить короля отозвать свой запрет, это не способствовало их примирению, сотрудничество короля и Штюве оставалось по преимуществу ограниченным[12].

После того как Штюве сформулировал для себя тезис, что Национальное собрание «представляет не народ во всей его совокупности, а лишь его часть» (Kaune and Reese, 1972: 251), его отношение к любым действиям этого парламента было предопределено: до тех пор пока князья и их правительства не будут допущены к участию в рассмотрении общенациональных вопросов и не получат свое представительство в соответствии с прежней правовой системой, подлинной законности решения Национального собрания иметь не будут. Это убеждение руководило Штюве и в оценке работы Национального собрания над «Основными правами немецкого народа», и в разработке проекта германской конституции. В критике Штюве звучали приблизительно одни и те же пункты: чрезмерная ограниченность компетенций и прав земельных правительств в сравнении с центральной властью, слишком слабое положение главы империи перед парламентом, перспектива заполнения представительной власти демократами из-за слишком широкого избирательного закона и т. д.

Причем в отношении «Основных прав немецкого народа» интересно, что Штюве критиковал не столько сам проект (многие его положения он, наоборот, даже поддерживал (Kaune and Reese, 1972: 260)), сколько те методы, которыми Национальное собрание пыталось обеспечить их поддержку: например, им было высмеяно распоряжение имперского правительства от 22 октября 1848 г. отдельным правительствам признать вступившими в силу часть пунктов «Основных прав», которые еще даже не были утверждены во Франкфурте (Kaune and Reese, 1972: 257). Это обнаруживало в Штюве не столько доктринера и принципиального противника всего, что утверждалось Национальным собранием, сколько противника методов и претензий революционных органов на единоличное утверждение общенемецких законов[13].

Последним вопросом, который сформировал политический портрет Штюве в 1848 г. и предопределил его отношение к обсуждавшемуся во Франкфурте проекту конституции, был австрийский вопрос. По мере того как осенью 1848 г. в Национальном собрании наблюдался раскол между либералами-«малогерманцами», возглавляемыми Г. фон Гагерном, и «великогерманцами» под руководством К.Т. Велькера (Ростиславлева, 2014: 197-198), Штюве, вопреки тому, что на севере Германии была сильна поддержка малогерманцев, почти сразу примкнул к великогерманцам, опиравшимся на южнонемецкие земли. Учитывая прежние примеры политического самоопределения Штюве, это, однако, не является неожиданным. Для него присутствие Австрии в Германском союзе оставалось такой же нормой закона, как и земельные права монархов и другие порядки, за нарушение которых он столь сильно критиковал революционные органы. Более того, Штюве прекрасно понимал, что ослабление Австрии неизбежно означало усиление Пруссии и опасность для территориальной целостности Ганновера. Уже по этим двум причинам он не мог примкнуть к малогерманскому направлению.

Однако и к великогерманской концепции в том виде, в котором она фигурировала на обсуждениях во Франкфурте, Штюве относился не без опасения. Его беспокоило, что, согласно второму и третьему параграфам проекта конституции, никакая часть Германии не может одновременно являться частью другого государства, ее связь с другими государствами может допускаться лишь в личной унии. Таким образом, Австрия должна была либо отказаться от своих немецких территорий, либо полностью покинуть будущую Германию. Для Штюве в силу вышеописанных причин была неприемлемой сама постановка вопроса, где альтернативами выступали либо раздел Австрии, либо ее изгнание из Германии.

Уверенности в своей позиции Штюве придавало и то, что к малогерманскому пути склонялись в основном малые княжества, в то время как Австрия и другие средние королевства (Бавария, Вюртемберг и Саксония) все больше становились в оппозицию к Франкфуртскому собранию. С огромным воодушевлением им была встречена программа нового главы австрийского правительства князя Шварценберга, о которой он писал в «Hannoversche Zeitung» 8 января 1849 г.: «То, что мы давно предсказывали, сбывается. Внутренне укрепившаяся Австрия объявляет, что она не хочет быть вытеснена из Германии, что ее представители останутся во Франкфурте, что Франкфуртскому собранию не дано право единолично принимать решения» (Kaune and Reese, 1972: 264).

Этот энтузиазм, впрочем, также не был безграничным и постепенно уступал место новым тревогам, особенно после принятия Австрией конституции 4 марта 1849 г., закрепившей неделимость империи. Для Штюве, «пока эта австрийская конституция имеет силу, в Германии невозможна вообще никакая конституция» (Stüve, 1903: 192).

Отказ прусского короля от имперской короны 3 апреля 1849 г. и крах политики Франкфуртского национального собрания, таким образом, обозначил для Штюве не столько победу над революционным произволом, сколько новый виток противоречий, в котором Австрия и Пруссия явно оказывались по разные стороны баррикад, и целью Ганновера теперь было не столько занять ту или иную сторону (Штюве видел в победе любой стороны угрозу для Ганновера), сколько, лавируя между «Сциллой австрийской реакции» и «Харибдой прусского экспансионизма» (Anderson, 1981: 48-49), искать поддержку у остальных средних государств и способствовать всеми силами возрождению бундестага в его реформированном виде с представительным и судебными органами (Kaune and Reese, 1972: 272) – цель, которую Штюве сформулировал еще в своей программе 17 марта 1848 г., и которая так или иначе оставалась основой его, на первый взгляд, хаотичных и резких переходов, будь то вступление в Союз трех королей весной 1849 г. или возврат с остальными средними германскими королевствами на проавстрийские позиции в 1850 г.